ый ящик № 1000, “Таймс”».
Как это обычно и бывает, всей важности судьбоносного предложения только предстояло раскрыться.
А потому миссис Уилкинс, не подозревая, что апрель ее был предрешен, с досадой и покорностью отбросила газету, подошла к окну и тоскливо взглянула на мокрую улицу.
Не для нее были средневековые замки, пусть даже и небольшие. Не для нее был апрель на Средиземном море, глицинии и солнечный свет. Подобная роскошь – удел богатых. И все-таки объявление было адресовано тем, кому это нравится, а значит, и ей, ведь она точно знала ценность этой красоты – больше, чем могла предположить. Но она была бедна. У нее найдется всего девяносто фунтов, которые она копила на протяжении нескольких лет со средств, предназначенных для покупки платьев. Она откладывала их по совету мужа – на черный день. Деньги на одежду, которые предоставлял ей отец, составляли лишь сто фунтов в год, поэтому наряды миссис Уилкинс были скромны, что вполне устраивало ее супруга, а подруг, редко заговаривающих о ней, изрядно веселило.
Мистер Уилкинс, будучи адвокатом, ценил экономию, за исключением тех случаев, когда она сказывалась на его обедах. В эти моменты речи о бережливости сменялись на обвинения в неспособности вести домашнее хозяйство. И все-таки за ту скаредность, которая, подобно моли, поселилась в гардеробе миссис Уилкинс и серьезно его попортила, очень хвалил. «Никогда не знаешь, – повторял он, – когда наступит черный день, и ты, скорее всего, будешь рада обнаружить, что у тебя есть заначка. Да что там говорить, ведь довольными останемся мы оба».
Стоя у окна, выходящего на Шафтсбери-авеню – клуб был недорогой, зато до него было легко добираться из Хэмпстеда, а уже от клуба – до «Шулбредс», где она совершала покупки, – миссис Уилкинс равнодушно смотрела на противный ледяной ливень, без устали полосующий зонтики, на повозки, из-под колес которых брызгала вода, а про себя видела лишь апрель на Средиземноморье, и глицинии, и все удивительные возможности, доступные богатым, и вдруг подумала: может быть, сегодня и есть тот черный день, к которому Меллерш – так звали мистера Уилкинса, ее супруга – готовил все эти годы, и сама судьба предлагает распорядиться ее скромными сбережениями, – лишь бы сбежать отсюда? Не всеми сбережениями, конечно, а только небольшой частью… Замок, ведь он средневековый, наверняка обветшал, а все, что старо, вряд ли должно стоить дорого. Она была не против беспорядка, ведь за то, что уже одряхлело, не надо платить целое состояние… Ну, что за глупости порой приходят в голову!
Она отвернулась от окна, раздосадованная и смиренная, такая же, как и когда отбросила «Таймс», пересекла комнату, с намерением взять пальто и зонтик, протиснуться в одну из переполненных городских повозок и по пути к дому зайти в «Шулбредс», чтобы купить на ужин палтуса – Меллерш не переносил рыбу, кроме палтуса и лосося, – но вдруг заметила миссис Эрбутнот, посетительницу клуба, как и она, проживающую в Хэмпстеде и в этот момент завороженную первой полосой «Таймс».
Миссис Уилкинс еще ни разу не доводилось разговаривать с этой дамой, так как та состояла в одной из многочисленных церковных общин, изучала, классифицировала, подразделяла и регистрировала бедняков, в то время как они с Меллершем, если и выходили в свет, то лишь в музеи, галереи, где выставлялись импрессионисты, которых в Хэмпстеде было пруд пруди. За одним из них была замужем сестра Меллерша, проживающая в Хите, и миссис Уилкинс, будучи заложницей этой родственной связи, оказалась вписана в совершенно чуждый для нее круг общения. Вскоре она вовсе стала бояться живописи. О ней непременно что-то надо было сказать, но что именно – миссис Уилкинс не знала, поэтому ограничивалась оценкой «чудесно», хоть и чувствовала, насколько это бессмысленно. Впрочем, никто ей не возражал. Ибо никто ее не слушал. Кому какое дело до жены мистера Уилкинса? На подобных вечеринках она была серой мышью. Ее одежда, источающая бережливость, делала ее почти невидимкой. Ее лицо также не вызывало интереса. Разговор не отличался выразительностью. Она то и дело робела. Стало быть, если одежда, лицо и разговор так ничтожны, думала миссис Уилкинс, что же ей остается делать на этих раутах?
Она везде сопровождала мистера Уилкинса, этого гладко выбритого и симпатичного мужчину, который одним лишь своим присутствием мог украсить любую вечеринку. Уилкинс имел особый вес. Все знали, что его высоко ценят старшие партнеры. Окружение сестры восхищалось им. Он с чувством, толком и расстановкой рассуждал об искусстве и художниках. Всегда был сдержан. Без излишеств. Ни словом больше, ни словом меньше. Складывалось впечатление, будто он сохраняет все сказанное им. Он выглядел настолько надежно, что зачастую повстречавшие его на вечеринках испытывали разочарование в собственных поверенных, после чего беспокойно прекращали с ними всякие отношения, спрятавшись под крыло Уилкинса.
Естественно, миссис Уилкинс оставалась незамеченной. «Ей бы, – говорила золовка, будто после внимательного рассмотрения очередного дела выносила приговор, – следовало оставаться дома». Но Уилкинс не мог себе такого позволить. Как и всем юристам, занимавшимся семейными вопросами, ему было положено иметь жену и демонстрировать