академических историков. Каждые несколько лет выдвигаются предложения того или другого синтеза. Давайте, однако, быть начеку, все призывы к синтезу – это попытки навязать интерпретацию…» [Там же. С. 256–257]. И далее: «…„синтез“ и „интеграция“ никогда [выделено автором. – М. Р.] не вбирают в себя все возможно существенные исторические феномены…» [Там же. С. 257].
Таким образом, «музейная история» (впрочем, как и «история историков») выскальзывает из-под влияния метанарратива, которого больше нет не только в качестве «нормативной» реальности исторического прошлого, но и в качестве конечной цели исторической науки – идеального результата, в который необходимо вписать репрезентируемый «фрагмент реальности». «Музейная история» обретает самостоятельность в репрезентации истории.
Историческая наука и социально ориентированное историописание в структуре современного исторического знания. Наиболее важная и одновременно наиболее спорная особенность актуальной ситуации, ситуации постпостмодерна, – разрыв исторической науки и социально ориентированного историописания, которое, подчеркнем, требует не меньшего, а, можно сказать, даже большего профессионализма, чем собственно наука, поскольку эта сфера, в отличие от научных исследований, имеет тенденцию ускользать от внимания экспертного сообщества. При этом важно отличать социально ориентированное историописание, с одной стороны, от научно-популярной истории, которая имманентно соответствует классической модели науки, изжившей себя уже к концу XIX в., а с другой – от так называемой публичной истории (public history), под которой понимается публичное выступление профессионального (университетского) историка. Причем во втором случае, если только не предполагать, по умолчанию, что профессиональный историк владеет истиной и не имеет иных задач, кроме как ее позиционировать, мы вынуждены будем вывести public history за пределы рассмотрения, поскольку она выделена по совершенно иному критерию, нежели научная и социально ориентированная история.
Убеждение в том, что задача профессионального историка – преодолевать «заблуждения массового сознания», является по-прежнему весьма устойчивым. Представляется, что эта позиция более характерна для англоязычной и, отчасти, французской историографии. Например, стоит оценить (пусть и в переводе) яркий дискурс американского историка (канадского происхождения) Ал. Мегилла, который, рассматривая вопрос в контексте проблематики памяти, пишет: «…мой тезис состоит в том, что история, скорее, должна элиминировать память и заменить ее чем-то другим [sic! – выделено мной. – М. Р.], что не так привязано к потребностям настоящего» [Там же. С. 101]. Но тот же автор вынужден признать: «Ориентированная на память историография есть особый случай более общей категории историографии, которую можно назвать аффирмативной, т. е. утверждающей, потому что ее главная цель состоит в том, чтобы утвердить и превознести определенную традицию или группу, чью историю и опыт