если оно не является символической собственностью каждого человека» [Меро, 1997. C. 47], а «видимая», подвергнутая жесткому отбору часть наследия конструирует неполное (искаженное, одномерное, тенденциозное – нужное подчеркнуть) пространство социальной памяти и, зачастую, ложную картину мира.
Между тем отношения с «проблемным» экспонатом могут способствовать выстраиванию новой системы взаимоотношений с посетителем. Например, все более актуальным становится поиск путей взаимодействия с местным населением, баланса между интересами сохранения культурного наследия в музеях и правом коренных жителей на владение и распоряжение собственными реликвиями; стремление сохранить контекст, ритуальное и символическое значение экспонатов. При соответствующей работе посетитель может стать соавтором музея, а что может быть жизнеспособнее, чем этот вариант диалога?
Опасность другого рода некоторое время назад была обозначена музеологом Т. Шолой: «В условиях распространения новых взглядов на природу музейного экспоната (поскольку на практике им может считаться любой предмет) возникнет искушение… не считать более предмет необходимостью… Сегодня часто приходится сталкиваться с таким взглядом, что музеологическая программа должна основываться не на памятниках, принадлежащих музею, а на идеях, которые он хочет донести до посетителя. Последствия такого подхода могут быть самыми непредвиденными. Собирание коллекций относится к сфере материальной, тогда как цели музейной деятельности носят метафизический характер, и только творческий подход позволит преодолеть этот разрыв, о чем следует прежде всего помнить» [Шола, 1987. C. 51]. Коррелируя с современной ситуацией, необходимо добавить – и научный подход. Действительно, наличие подлинного, реального предмета не считается ныне некоторыми исследователями обязательным для презентации «образов», «символов» и «хронотопов», составляющих постмодернистский палимпсест. Музейное качество придается неким «образам», возникающим перед мысленным взором адептов «виртуальной реальности»: реальный предмет рассыпается мозаикой, состоящей из импульсов, безусловных и условных рефлексов «чувствующего» субъекта в процессе самолюбования и самоцитирования.
Из «символов наследия» созидается новое мифотворчество, псевдоистория, «fiction, завернутый в исторический фантик» (Шимов, 2006). Например, работа по формированию в последние годы «рынка ностальгии» часто подразумевает такую презентацию наследия, при которой «публика должна „определиться“ с прошлым, „почувствовать“ его и поддаться адаптированным иллюзиям» [Вестхейм, 2002. C. 252]. Правда, норвежский исследователь Г. Вестхейм при этом добавляет, что «есть существенная разница между показом прошлого, основанным на уважении к историческим источникам и критериях эмоционального эффекта, и рынком ностальгии», т. е. между актуализацией наследия и продажей сиюминутно выгодных его фрагментов. Этот зазор, видимо, будет углубляться