Если верить его дневнику, который он вел, разъезжая вслед за Николаем II в «свитском» поезде, то именно ему, Дубенскому, принадлежала весьма важная роль в решениях, принимавшихся Ставкой и царем. Так это он, оказывается, «заронил» мысль об «экспедиции» генерала Иванова в Петроград, но исключительно с «миротворческими целями». Ему также принадлежит ставшая афористической фраза о том, что Николай II отказался от власти, как будто «сдал эскадрон». Все эти свидетельства, естественно, были сделаны после того, как с царизмом было покончено. И не так уж не прав был Родзянко, когда в эмиграции, отвечая монархистам на обвинения в «революционности», писал: «Ну, хорошо, пусть я по-вашему автор революции… Но позвольте вас спросить: где же вы и ваши единомышленники были, когда вспыхнула революция?.. Вы, господа… сделали хуже. Вы не просто уклонились от борьбы, но еще и укрылись под красными бантами на груди и продолжали служить на теплых местечках ненавистному вам Временному правительству»[107].
А вот показания А. И. Гучкова в Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства 2 августа 1917 г. (Гучков был одним из шести свидетелей отречения в Пскове): «Такой важный акт в истории России… – крушение трехсотлетней династии, падение трона. И все это прошло в такой простой, обыденной форме, я бы сказал, настолько без глубокого трагического понимания всего события со стороны того лица, которое являлось главным деятелем в этой сцене, что мне прямо пришло в голову, да имеем ли мы дело с нормальным человеком… Человек этот просто до последнего момента не отдавал себе полного отчета в положении, в том акте, который он совершал…»[108]
Оставим в стороне просто нелепое утверждение Гучкова о том, что отречение для Николая II означало «крушение трехсотлетней династии» (дело обстояло как раз наоборот!). Но ведь спустя почти полгода после февральских событий Гучкову просто не могло быть неизвестно, что для того, чтобы подвести Николая II к отречению, потребовалась тяжелая борьба и что он, Николай II, боролся за власть, можно сказать, до последнего предела своих возможностей. И если, тем не менее, Гучков упрямо твердил о полном непонимании царем положения, то тут, несомненно, был прежде всего политический расчет, усиливавшийся, вероятно, и соображением личного порядка: перед лицом крепнувшей контрреволюции (шел август 1917 г.!) вчерашние «борцы с царизмом» уже начинали помаленьку «реабилитировать» себя и Гучкову важно было подчеркнуть, что никто «не принуждал» царя к отречению.
Любопытно, как трансформировалась версия о «самоустранении» царизма и «самоотречении» Николая II после Октября, уже в эмиграции. Мотив, компрометирующий царя, из нее полностью исчез. Например, «конституционный монархист» Н. Н. Чебышев говорил в одном из своих выступлений: «А иные говорят, что у нас вообще не было революции. Так ли уж это глупо? Смотрите: у нас было длительное отречение от власти. Государь снял с себя венец… Императору Николаю II угодно было отречься не только