покачал головой, устало, но решительно:
– Давай лучше в отдел подбрось. Я отчёты начну писать, не могу сидеть без дела сейчас, особенно после всего этого. Лучше уж загрузиться.
Павлов кивнул, понимая, что отговаривать бесполезно, и повёл его к машине.
В отделе Соколов сел за свой стол, собрав бумаги и начал печатать отчёт, погружаясь в рутинные детали, будто это было единственным способом отвлечься.
Соколов сел за рабочий стол, перед ним лежали несколько файлов, испещрённых пометками и фотографиями улик. Он взял ручку и начал писать, пытаясь навести порядок в разрозненных мыслях, но не мог отделаться от гнетущего чувства – всё происходящее будто врастало в него, пробиралось в самые укромные уголки сознания, оставляя след.
Он вывел первую строку, глядя на слова так, будто они имели свой вес, запечатанный в каждом чернильном штрихе. Написав "Татьяна", он задержал взгляд на её имени, словно оно было больше, чем просто запись в деле. В голове всплыли её спокойные глаза, такие живые когда-то и совсем неподвижные на месте происшествия. Соколов записывал факты, обрисовывая следы насилия, оставленные маньяком, и казалось, что каждое слово подводит итог целой истории, разрушенной одной чудовищной волей.
«Следы борьбы отсутствуют. Поза… будто выставленная напоказ», – записал он, словно произносил слова вслух. Но в каждой строчке было нечто личное, и, описывая сцены, он едва мог удержать пальцы от дрожи. Татьяна была частью его прошлого, а теперь и частью этой кошмарной цепочки.
Он перешёл к следующему файлу, и память услужливо нарисовала тот самый жуткий образ: голова на столе, её гротескная улыбка, подшитая нитками, словно мёртвое лицо пыталось что-то ему сообщить. Он зафиксировал подробности, стараясь быть максимально сдержанным, но чувствовал, как под каждым словом будто таился смысл, понятный только ему. Каждая строка стала для него не просто отчётом – это было высказывание, своего рода вызов, обращённый к нему, как если бы маньяк оставлял каждое тело для Соколова, словно говоря: «Смотри, сколько боли можно уместить в одном акте».
«Найдено во рту – ауреус Каракаллы. Классическая монета погребального ритуала… Убийца стремится оставлять символы, выводя расследование в плоскость своей маниакальной игры», – записал он, мысленно видя, как та самая монета сверкала в ладони Марины.
Отчёт об услышанной фразе на латыни и странных сигналах по телефону.
Переходя к последней записи, Соколов едва мог отделить слова от собственных мыслей. «Mortem… Смерть. Будто кто-то внушил это слово через помехи, выводя меня на след. Почему он знал, что я приду?» Соколов смотрел на слово, но видел за ним целый узор тёмных мыслей и намёков, которые оставлял ему преступник. Оставляя это заключение на бумаге, он понимал, что это едва ли добавляет что-то к делу, но для него самого стало очевидным: убийца следит за каждым его шагом, видит всё так же ясно, как сейчас он видит эти строчки перед собой.
Каждая запись будто тянула к себе невидимыми нитями, уводя вглубь этой запутанной игры, и, заканчивая очередной отчёт, он понял,