не думать ни о чём… Всё моё тревожное существование является одним лишь мерзким противоречием.
О кастах. Что касается меня, я – обувщик, представитель вымирающей профессии, сапожник – если говорить на старый манер. Мои родители делали обувь, родители моих родителей делали обувь, и я делаю обувь, ничего иного и не умею. Отец позаботился об ограничении всех возможных интересов. С шести лет и до позднего отрочества я вставал в пять утра и вместе с отцом шёл в мастерскую, где проводил за работой многие часы до самого захода солнца. Когда наступила школьная пора, однообразный быт немного трансформировался, но ровно на период обучения. Стоило сделать уроки, как над душой снова нависала рутина сапожных забот. Наука давалась мне легко, а те знания, что упорно отказывались подчиняться, удавалось добить многочасовой зубрёжкой.
Не припомню такого случая, когда хоть раз бы по-настоящему захотелось прибежать в мастерскую, с упоением помогать своему родителю шить сапоги, клеить подошвы ботинок и ладить набойки на каблуках женских туфель. Я мог бы возразить, сбежать, раствориться в ярком убожестве родного города, но увы, я трус, пожалуй, это единственное, в чём спустя столько лет хватает храбрости признаться самому себе.
Без преувеличения, главным спасением от надвигающегося безумия стал джаз. Отец не запрещал слушать музыку, и, скопив некоторую сумму карманных денег, я купил себе простенький кассетный плеер. Первенцем будущей коллекции джаза стал сборник лучших работ Луи Армстронга. О! Его я обожаю до сих пор и буду продолжать любить его даже в аду!
Мажорные гаммы, бас-профундо, а иной раз и бархатный бас-баритон, в сочетании с виртуозной игрой на трубе, поднимали мне настроение. Работа спорилась, любое дело выходило в сотню раз лучше, чем случись оно без музыки. Отец это видел и относился к моему увлечению с притворной снисходительностью: ему было плевать на моё душевное состояние, главное – это возможность выжать из сына по максимуму.
Я пытался освоить музыкальные инструменты, но для практики нужно было время, а его-то как раз и предательски не хватало. Мне хотелось пойти в музыкальную школу, научиться играть на трубе, также, как и чернокожий кумир (конечно, он не такой кумир как вы, Аркадий Валентинович). Когда папа узнал о моём намерении, у него случился настоящий припадок ярости. Любое проявление творчества он презирал, считал такую деятельность неполноценной, предназначенной для людей не могущих заработать на кусок хлеба честным трудом. Про трубу пришлось забыть навсегда. О моей неразделённой любви к музыке каждый день напоминала Элла Фицджеральд со своим меццо-сопрано на магнитной плёнке. Её скэт-вокал битым кирпичом, до крови, елозил по задворкам раненной души. Какая ирония: я купил новую кассету на деньги, подаренные отцом за помощь в шитье безвкусных ботинок с тупыми квадратными носами.
В институт так и не удалось поступить: по воле родителей я всего себя посвятил работе. Музыка