полировал бархоткой. И чтобы мама тарелку с борщом ставила ровно посредине той стороны стола, где он восседал, а ложку клала точно в двух сантиметрах справа от кромки.
Нет, он не поднимал руку ни на мать, ни на меня, но отдавал приказания настолько безапелляционным тоном и смотрел таким тяжелым взглядом, что ни она, ни я ни разу не попытались его ослушаться.
От воспитания Евгения Михайловича, как я сейчас понимаю, оказалось для меня в итоге больше пользы, чем вреда. Это он сам, лично, за руку отвел меня в секцию самбо, в ту самую, где (я узнал об этом позже) тренировался мой отец; которую основал создатель этого вида борьбы Харлампиев. Это он настоял и, можно сказать, заставил меня поступить в девяносто первом в школу милиции – и правильно (полагаю) сделал. Чего бы я только мог натворить со своим бедовым и авантюрным характером в девяностые! Однако тогда, на счастье, за мое дальнейшее воспитание взялось родное МВД, и я оказался не по ту сторону закона, а все-таки по эту.
Я отчима даже почти любил – а уж жалел точно. Потому что сам Евгений Михайлович себя не уберег. В те времена, когда его (в том же девяносто первом, когда я поступил в школу милиции) выперли в отставку, а вокруг начались дикие реформы. Он и пока служил, выпить был не дурак, а как снял погоны, совсем с катушек сорвался. Стал натуральнейшим образом уходить в запои – хорошо, что я тогда с ними не жил, но маму было жалко. Она ему вызывала опохметологов, ставила капельницы, столько денег на врачевателей угрохала – да и я не раз вывозил его из всевозможных притонов или просто доставлял с близлежащих лавочек, где он ухитрялся засыпать.
И в конечном итоге зимой 1993/94 он замерз насмерть на улице – мамочка в тот день работала и не смогла отчима проконтролировать. Так она во второй раз стала вдовой.
Но что же с моим родным отцом?
Когда был маленьким, несмотря на материнский запрет, я пытался все-таки у нее выспрашивать (когда она была одна, без бабушки, отчима или подруг). Но она немедленно начинала беситься: «Не говори мне больше! Об этом человеке! Чтоб я никогда не слышала!» Тогда я решил вынюхивать и выслеживать эту тему сам – зря, что ли, впоследствии стал частным сыщиком! Специально подслушивал разговоры взрослых, особенно когда они выпьют – я с детских лет заметил, что в подобных оказиях люди становятся невоздержанными на язык. Даже стакан приспособил: слушать через стенку или через розетку – комната моя была смежной с кухней – и на ус наматывал, что они там болтают, когда выпьют.
И однажды услышал диалог, который никаких не допускал иных трактовок.
– Синичкину моему, – прошептала мать, – впаяли восемь лет.
– Да как это может быть? – изумилась бабуля. – Его ведь не нашли!
– Да вот так и дали! Заочно! Есть такая мера в нашем УК!
А когда я учился в девятом классе – в стране вовсю бушевала перестройка, очень многое рушилось и все осмелели, – мать с отчимом однажды вызвали меня из моей комнаты в ту, что у нас считалась гостиной, или залой, и сказали даже с долей торжественности:
– Вот,