зеру, куковала в ветлах кукушка. Она куковала медленно, с расстановкой, как бы ведя про себя счет и, отсчитав пяток, делала паузу.
Степан Иваныч Ситников, сорокапятилетний мужчина, крупный, толстоносый и белокурый, прихлебывал чай из своего стакана и говорил, поглядывая попеременно то на жену, то на студента Балдина. Перед чаем он ел яйца всмятку и его рыжеватые усы были испачканы яичным желтком. Он говорил:
– Итак, мой молодой друг, в природе собственно нет смерти или полного уничтожения существующего, а есть только видоизменения материи. Происходит нечто подобное горению. Вы видели в прошлом году на лекция химии, что сгоревшая под колпаком свеча, совершенно исчезнув для глаза, приобретает в весе. Нечто подобное происходит и с нами после смерти. Конечно, для нас в этом мало успокоительного, но все же мы можем утешать себя мыслью, что хотя человек и смертен, человечество все-таки бессмертно. А человек есть только неизмеримо малая часть человечества. И подобно тому, как человек есть ничто иное как колония простейших клеточек, так и люди, несовершенные и смертные каждый в отдельности, составляют в общем прекрасное и вечное целое – человечество, ради которого они, сознательно или бессознательно, трудятся, размножаются, совершенствуются и умирают.
Ситников замолчал, поймал концы испачканных яичным желтком усов и, задумчиво пососав их, снова выпустил. Надежда Алексеевна смотрела на его усы и думала: «Фи, какой он неряха, яиц опрятно поесть не может»!
Она внезапно рассердилась на мужа и заметила в слух:
– Степа, оботри усы.
Ситников машинально взял со стола салфетку, но снова бросил ее и продолжал, внимательно разглядывая Балдина близорукими глазами.
– Да, молодой друг, что касается лично меня, я не боюсь смерти. Я провожу жизнь в труде и научился почерпать в нем разумные наслаждения. Я знаю, что каковы бы ни были мои приобретения, увеличу ли я доходность своего земельного участка, улучшив скот и пашни, открою ли несколько научных истин – все это человечество примет с благодарностью, рассортирует, когда придет этому время, и приобщит к делу.
Ситников замолчал, отставил свой стакан и машинально стал сбрасывать со скатерти хлебные крошки.
– Степа, оботри усы, – повторила Надежда Алексеевна.
Она сидела у самовара, поставив локти на стол, и, подперев ладонями голову, смотрела на Балдина. Эго был красивый и тонкий юноша, лет двадцати, с хорошими карими глазами и курчавыми волосами. Его верхняя губа, покрытая мягким пушком, тоже была испачкана яичным желтком, но Надежде Алексеевне это нисколько не казалось неопрятным. Балдину, как будто, это даже шло. По крайней мере, так находила Надежда Алексеевна. Она сравнивала его лицо с лицом мужа и думала про Ситникова: «Большеротый и тонкогубый, как лягушка!»
– Степа, оботри усы, – заметила она с раздражением. Ситников вытер губы, медленно встал из-за стола и сказал Балдину:
– Сегодня, мой молодой друг, вы свободны на целый день, я не буду диктовать вам своей «Зоологии». Поработаю один, так как приступаю к наисущественнейшим главам.
Ситников тяжелою походкою направился к балконной двери, но на пороге обернулся и спросил Балдина:
– А что вы теперь читаете?
– Клауса «Protozoa».
– И что же, нравится?
– Очень.
– Отлично, отлично!
Ситников исчез в дверях.
– А мы с вами давайте отправимся на остров, – сказала Балдину Надежда Алексеевна.
– Не знаю, мне бы хотелось почитать.
– Что почитать?
– «Protozoa».
– Полноте, успеете. Не берите примера с моего муженька. Почитайте лучше меня.
Надежда Алексеевна улыбнулась; на ее щеках появились две ямочки. Балдин сконфузился.
– Пожалуй, поедемте, – проговорил он, опуская глаза. Ехать ему не хотелось, но он совестился отказать жене своего патрона.
– Даша, убирай со стола! – крикнула Надежда Алексеевна и добавила, обращаясь к Балдину:
– Я вас буду любить, если вы сделаетесь послушным. Я люблю послушных.
Она бросила на стул посудное полотенце и, снова улыбнувшись, сказала Балдину:
– Подождите меня в саду, я сейчас приду, только захвачу зонт и полотенце.
Она зашелестела юбками и исчезла. Балдин спустился с балкона в сад и задумчиво пошел дорожкою. Тут он услышал в ветлах кукушку и проговорил мысленно: «Кукушка, кукушка, через сколько лет я буду знаменитостью?» Он стал считать, насчитал пятнадцать, но, рассердившись, бросил и подумал: «Ну, уж это дудки!» Он сорвал липовый листок и стал его жевать. Внезапно он вспомнил в то же время о Надеждк Алексеевне и подумал с досадою: «Зачем это ей полотенце-то понадобилось»?
– Ну, уж это дудки! – обратился он к кукушке, все еще куковавшей: – Ну, уж это дудки! Если постараться, так можно через десять лет быть профессором.
II
Балдин