, потому что никакого другого я не знаю. Ага.
Новенькая молчит, даже имени своего не называет. Поначалу все они так: сидят себе тихонечко, потом кое-кто начинает говорить и уже не замолкает, крошит слова, будто овощи в салат, и этот тайный язык никому не разобрать. А как болботать станут, уже и слушать бесполезно.
Ответа нет. Считаю до пяти запятая шести и начинаю снова.
Хочешь знать, почему меня Эльбой зовут? Это я Новенькую спрашиваю. Она вроде как подмигивает левым глазом, что я воспринимаю как «да». Так вот, это название великой северной реки, текущей через всю Германию. Мне это имя дала моя Мутти, что по-немецки значит мама. Знаешь, где Германия на карте? Их там две: желтая и оранжевая, это я выучила в школе у Сестер-Маняшек, куда меня отправили, когда мне было девять. Моя Мутти – из оранжевой, что сейчас крепко-накрепко закрыта из-за коммунизма. Там построили стену, как здесь, в Полумире, и никто не может ни войти, ни выйти. Только реки текут себе – как их остановишь? А река, что мое имя носит, пересекает оранжевую Германию и впадает в Северное море. Мутти говорила, все реки ведут к морю.
Новенькая зарывается в одеяло, как непослушная кошка. Я раза три запятая четыре потираю костяшкой указательного пальца горбинку на носу и продолжаю объяснять.
Мутти много лет назад бежала из оранжевой Германии, но и тут очутилась за стеной. Ее поместили сюда, только не одну: в животе у нее уже была я, а в голове – многое другое. Математика, иностранные языки, названия всех видов животных и растений, какие только есть. И безумие.
Пять лет я провела у Сестер-Маняшек, а когда наконец вернулась, Мутти исчезла. Гадди говорит, будто она умерла, но я ему не верю, потому что время от времени слышу ее голос. Новенькая вздыхает, и по палате разносится запах голода. Что, не веришь? Нет, я не из тех, на четвертом этаже, с бешеными глазами, которым голоса только чудятся! Не то Гадди сразу отправил бы меня к ним, потому что он – вождь Полумира и правит тут всеми: и безумными, и разумными, и зверьми, и людьми.
Новенькая, пожав плечами, запеленывается в одеяло, словно мумия. Похоже, такая же мерзлявая, как и все мы. Только у одних мороз по коже, а у других, вроде меня, – под.
Признаюсь, не уверена, в самом ли деле я слышу голос Мутти, но она совершенно точно жива, и ее до сих пор прячут где-то здесь, в каком-то из отделений. Это я знаю наверняка, мне год назад, когда я только вернулась, призналась одна чокнутая, а чокнутые врать не умеют.
Я умолкаю, но живот у Новенькой скрипит, как рассохшаяся дверь, а это самый тоскливый звук на свете, и приходится снова начинать рассказывать. Она была красавицей, моя Мутти. Вот закрой глаза, попробуй ее представить: волосы – золотистый мох, глаза – сухие листья, пальцы – вьющийся плющ. При ней со мной ни разу не случалось ничего плохого. А если я плакала, она принималась петь: Backe, backe Kuchen или Es war eine Mutter[1]. И друг с дружкой мы всегда говорили на тайном языке, языке Германии, чтобы окружающим своих мыслей не раскрывать.
Мутти скрашивала мое одиночество, никогда мне не лгала и падучей не страдала. Она придумывала игры для меня одной. Например, «Немое кино»: если кто-то из чокнутых начинал вопить, Мутти, заткнув мне уши пальцами, шевелила губами, а я должна была понять, что она говорит. Игра заканчивалась, когда чокнутая падала в обморок или когда Лампочка утаскивала ее к себе в кабинет.
Или «Сбежавший леденец»: побеждала та из нас, кто ухитрялась выплюнуть его в унитаз, чтобы не заметила дежурная сестра. Я как-то забыла за собой смыть и потеряла два очка, но потом научилась. Потому что мы все здесь чокнутые, этого не отнимешь, но не тупые!
Или «Мессер Дромадер»: напяливаем ведро на швабру для мытья пола – получается верблюд, совсем как тот, которого я видела по телевизору, в документалке по третьему каналу. И вот я, усевшись верхом на палку, уже пересекаю пустыню Полумира.
Или, скажем, «Королева Королевишна»: Королева Королевишна, сколько шагов мне назначишь, чтобы до замка добраться, не смеясь и не плача, спрашивала я. А Мутти отвечала: пять жирафьих. И я считала: один, два, два запятая шесть, три, четыре, четыре запятая семь, пять. Когда я до нее добиралась, она делала мне фыр-фыр в шею, так что я уписывалась со смеху. Иногда это были десять слоновьих шагов, иногда сто муравьиных, но в конце концов я всегда возвращалась к ней. Вот почему числа так прекрасны: им нет конца, совсем как человеческим безумствам, зато они всегда следуют по порядку, а не наобум. Мне нравятся и целые числа, и десятичные дроби, но дроби больше, потому что они похожи на меня: точные, но неполные.
А твоя мама где, она жива? Новенькая даже не удосуживается обернуться ко мне, просто втыкает ноготь указательного пальца правой руки в ладонь левой. Я достаю из-под матраса тетрадь в черной обложке и заношу этот случай в «Дневник умственных расстройств». Всякий раз, обнаружив какое-нибудь неожиданное проявление, я добавляю его в список, чтобы помочь Гадди поставить диагноз. Мы с ним нередко расходимся во мнениях, он говорит: истерия, я: шизофрения, он: паранойя, я: мания, он: раптус[2], я: эпилепсия. Я позволяю ему взять верх, он все-таки главный, но в итоге новенькие, переходя из отделения