со своей набожностью выглядел там как настоящий монах. Войдя достаточно отважно и с каким-то сильным убеждением к старцу, через мгновение, когда хотел заговорить, юноша не смог это сделать, зарумянился и был явно смущён. Это было почти первым его делом в жизни, взятым на собственную ответственность, поэтому не удивительно, что при его исполнении отвага ему изменила. Старец долго, внимательно смотрел на него, с видом сочувствия, казалось, в этом лице изучает будущее семьи, которое Евгений в себе носил, но в то же время с любопытством ждал, что могло сюда привеси молодого человека.
– Симеон, – наконец заговорил, садясь на лавку, Евгений, – я тут, в родительском гнезде, как чужой. Вы знаете, как меня воспитывали. Редко и коротко я бывал ребёнком в Мелтштынцах; спрашивать отца я об этом не смел; мать слишком грустная и удручённая, чтобы я мог её расспрашивать; а всё-таки я что-нибудь должен бы знать о том прошлом, которое есть для меня тайной. Всё, что меня окружает, побуждает любопытство, не удовлетворяя его. Крутятся дивные мысли, меня это дразнит. Ты, мой добрый старичок, мог бы многое мне прояснить, многому научить. Я хотел, – добавил он, – просить тебя, чтобы ты объяснил мне то, на что я смотрю, и чего понять не могу.
Симеон, выслушав его, опустил грустно голову; очевидно, боролся с собой.
– Что же я знаю? – сказал он. – Слухи, которые потихоньку передавались из поколения в поколение, а в устах людских даже правда, проходя через них, приобретает совершенно другие формы и её трудно найти, когда состарилась не написанная. Впрочем, мой добрый пане, нужно ли тебе заранее уже знать всё, сокрушаться и бояться? Наконец, наконец я боюсь… а если бы я хотел, не сумею в старой голове найти то, что вложил в неё я смолоду.
– Мой дорогой, – прервал Евгений, – ты мне должен рассказать, что знаешь… тогда мне станет легче. Я уже не ребёнок, смогу вынести то, что мучает, и отличить фальш от правды; может, я молодо выгляжу, но и меня сиротство и одиночество преждевременно сделали мужчиной.
– Что же мне тебе рассказать? – проговорил старик. – И время ли для этого? Спрашивай меня, если хочешь, я от тебя ничего не утаю. Но час поздний, заметят, что тебя нет, будет бепокойство в замке… а пан Заранек…
– Пан Заранек ничего мне не сделает, – сказал Евгений, – он мой товарищ, ничего больше; никаких прав надо мной не имеет, и рад, когда свободный час ухватит, чтобы погрузиться в свои книжки. Не бойся его, не бойся матери, она обо мне сегодня не спросит.
Симеон замолчал, но вздохнул.
– Что же вы хотели бы знать? – спросил он.
– Всё, потому что ничего не знаю, – живо начал мальчик. – Я знаю по именам моих прадедов и бабок, изображения которых висят в замке. С их бледных лиц, от веков почерневших, немых, я читаю и угадываю тайну. Ничего не знаю. Что означают эти два катафалка? Кто эта красивая женщина с кровавой полосой на шее? Что за череп в шлеме?
Казалось, Симеон глубоко задумался; ему было тяжело достать из груди голос.
– Я обо всём этом знаю немного, только то, что родители принесли с собой и о чём