е престарелых всё иначе, чем в государственных учреждениях. Не висит тяжёлый дух старости и болезней, не осыпается штукатурка с потолка. Смерть не стоит у изголовья каждой койки – строгая, неумолимая и бесстрастная. Молчаливо исполняющая свой долг и готовая освободить от тяготы дожития, тоскливого одиночества и казённой нищеты. Здесь она пряталась за ухоженными драценами на окне, за длинными светлыми занавесками. Перебирала цветные подушки на креслах в зоне отдыха, ждала на скамейках в летнем саду, пока люди рядом доживали свои последние годы, дни или даже часы. Здесь она была доброжелательной, как улыбчивый персонал, но от этого не прекращала быть смертью. Поэтому люди в светлой, форменной одежде делали всё, чтобы старики не слишком часто вспоминали, что отсюда только одна дорога – в морг.
«Ну что вы, Андрей Петрович, вам ещё жить и жить! Смотрите-ка, давление как у космонавта, а говорите до нового года не доживёте. Сейчас июль, осталось всего полгодика, а там зима, снежок, м-м-м, красота да и только! Внуки к вам снова приедут». И ложился Андрей Петрович спать со счастливой улыбкой, видел сны про внуков, наряженную ёлку и мандарины, ароматные как в детстве, а наутро его накрывали простынёй и увозили – тихонечко, украдкой, чтобы не тревожить тех, у кого осталось в запасе немного времени.
Глядя на всё вокруг, Казимир не мог отделаться от мысли, что через несколько лет сам может оказаться в схожем месте – в хосписе, где доживёт последние дни, обколотый бесполезными поддерживающими препаратами. С рассыпавшимся рассудком и умирающим телом. Он больше не будет мечтать о зиме, чтобы рвануть в горы кататься на сноуборде. Не будет думать, как мог бы по вечерам, сидя у окна с видом на заснеженные вершины, писать черновик новой книги. Не узнает своих родителей, а в отражении – человека, ставшего вдруг незнакомым и пугающим. Представляя себя таким, раздавленным и уничтоженным болезнью, Казимир каждый раз ощущал отвратительный страх и иррациональное, упрямое желание жить. Ему всего лишь тридцать три. Довольно тяжело убедить себя, что запертое в сейфе охотничье ружьё – теперь его единственный и верный друг, который протянет ему руку помощи, когда придёт время. Он попытался отогнать тяжёлые мысли. Совсем скрыться от них невозможно. Только ненадолго отпугнуть, чтобы не глодали истерзанный рассудок, а тихо выли где-то неподалёку.
Перед палатой Казимир остановился. Дед привык видеть его другим – улыбчивым, с горящими глазами и ярким пламенем в душе. Конечно, он знал, что внук вытянул билет на экспресс на тот свет, и уже мчится к последней станции, обгоняя своих одногодок. Понял бы, почему его Казимирка теперь больше похож на прогоревший уголь, но расстраивать старика не хотелось. Больше всего хотелось просто уйти, но дед очень настойчиво и давно звал его зайти.
Казимир собрался с духом и потянул на себя дверь палаты. Дед сидел за столом у окна.
– Привет, дедуль.
Старик встрепенулся и обернулся на голос. На морщинистом лице расцвела живая, искренняя радость.
– Казимирка! А я тебя все высматривал, да так и пропустил. Глаза совсем слепые стали. А как давление прихватит, так все как в пятнах, – дед досадливо покачал головой и махнул рукой. – Ну да ладно, я тебя позвал не на здоровье жаловаться. Ты присядь… присядь. Мне с тобой потолковать надо. Давненько жду.
Казимир сел на стул рядом со столом. Задержал взгляд на вазе с крупными садовыми ромашками. Все свежие, а одна совсем поникла, белые лепестки скрутились, жёлтая серединка потемнела.
– Я через другой вход зашёл, боковая дверь была открыта. Так о чём ты хотел поговорить?
Дед цепко на него посмотрел и принялся вытаскивать из вазы увядший цветок.
– Там вон бумажные полотенца лежат, подай-ка мне.
Казимир дотянулся до подоконника и передал ему рулон, пока тот старательно ломал стебель. Дед оторвал кусок бумаги, завернул в него смятый цветок и положил на стол.
– Ну вот. Обратно пойдёшь – выбросишь.
– Ещё одну ромашку надо убрать, – глядя на цветы, тихо произнёс Казимир. – Чётное количество осталось.
– Ну и что теперь? Живой цветок губить только потому, что другому срок пришёл? Пускай стоят, как есть. Мне уж чего суеверий бояться. Таких во всяком случае, – дед снова пристально вгляделся во внука.
На морщинистом лице мелькнула растерянность.
– Разговор у меня к тебе не из простых, но ты послушай. Ты ведь знаешь, что я с прадедом твоим из Гарванова сюда перебрался. Места там – загляденье. Леса дремучие, как в сказке. Есть там одна невидаль, чего нигде больше не сыщешь.
Дед замялся. Неуверенно пригладил оборванный край бумажного полотенца. Вздохнул – словно собирался с мыслями.
– Дух там живёт лесной. Много лет до меня жил и до сих пор мается, – он очень внимательно посмотрел на Казимира.
В подскрипывающем голосе слышалась робкая неуверенность.
– Я совсем дитём был, когда в первый раз его увидел. В лесу заплутал, а он меня отыскал и к людям вывел. Посмотришь на него – не старый. Как ты. Может, даже помладше.