Так говорил и сам отец. В цирке вообще все знали цену причине и следствию. Даже на «зеленке» каждый артист следил за тем, чтобы не перегнуть палку. Сорвать трюк всегда очень просто. Откатить обратно не под силу ни одному артисту. Даже его отцу. Таню тоже нельзя было переписать, как кассету. Но главное – нельзя было прочесть, что на этой кассете записано. Мачеха была готова разобраться с любым за неродного сына и разбиралась: Симу часто обижали во дворе другие мальчишки («клоун!», «циркач!», «девчонка!»). Года полтора назад, когда Таня только начала жить с ними, его прямо в шпагате «в минус» привязали на турниках и оставили так – до вечера. Сима терпел, а когда терпеть стало невмоготу, стал звать на помощь. Таня возвращалась с рынка и услышала, как в соседнем дворе надрывается ее мальчик. «Мои мальчики» – вот так просто она называла их с Огаревым с самого первого момента, с первой встречи. Все у нее было просто, кроме нее самой. Таня потом долго ходила по родителям «хулиганов и малолетних преступников», ругалась даже с хозяйкой квартиры: зачинщиком оказался хозяйский племянник. Хозяйка только кивала и выселением почему-то не угрожала.
Сима отошел от двери. Слушать дальше не было смысла: отец ушел в спальню и захрапел. Таня осталась на кухне – звенеть блестящими от соды тарелками в полутьме.
Огарев думал, что утро начнется с торта, который в обычной жизни Симе было, конечно же, нельзя. Но началось оно с того, что Тани не оказалось дома. Вещи были на месте, одеяло лежало нетронутым пластом (они спали под разными), сковорода стояла на плите – в натопленной, душной кухне капуста прокисла за ночь. Пришлось вылить в унитаз. Огарев распахнул холодильник, взглянул на коробку с тортом и захлопнул дверцу. Не до торта теперь. Он выгнал Симу на репетицию, торопил его и обещал приехать попозже. С собой выдал Симе «ирис-кис-кис».
– С днем рождения! – запоздало крикнул, когда затылок сына уже плыл над перилами, а съехавшая набок шапка рябила в густом свете лампы.
Сима не ответил, только слышно было, как он спрыгивает с последних двух ступенек и бежит вниз. Так же, наверное, убегала утром Таня. Только Огарев не понял: за своим храпом, мыслями, за своей обидой он не слышал Таню, не слышал, что Сима тоже не спал ночью.
На репетицию Огарев опоздал. Задержали звонки Таниным подругам, сестре, маме – Огарев уже не считал, сколько раз щелкал телефонный диск под его пальцами. Каждый раз он слышал в трубке тревожное: «Она не у нас. А что-то случилось?» – и вынужден был объяснять, рассказывать, заикаться, наматывая на палец пружинку шнура. Когда до вопроса «А что случилось?» дошла мать Тани, Огарев зашипел, приложив к аппарату сложенную в рупор ладонь, прокричал: «Извините, плохо слышно!» – и бросил трубку. Звонить было больше некому.
На репетиции Огарев и Сима не говорили о случившемся, пока Огарев наконец не понял: Сима не спал. Огарев махнул техникам:
– Спускай!
Сима приземлился на ковер.
– Всё на сегодня!
Они ни разу не прогнали номер целиком.
– Висишь