в тряпку. Ел мало, неохотно, будто через силу.
– Сгоришь, Петро, – сказал ему как-то Алексей, – нельзя так.
– Не сгорю, – отмахнулся Синесвитенко. – От меня одни кости остались, а кости не горят, только тлеют… Завод надо восстанавливать, а у людей руки не поднимаются. Вот продуктов добудем – приободрятся… Отряд собрали, – рассказывал он, прихлебывая чечевичный суп. – Махнем куда-нибудь в сторону Раздельной с кулачьем торговаться. В губкоме обещали обоз. Еще разговор был об охране завода. А я так считаю, не завод надо охранять, а рабочих. Блатные шуруют в городе, как в собственной малине. Долго так будет?
– Недолго, – уверенно сказал Алексей, вспомнив митинг в Оперном театре, – за них крепко взялись,
– Пора! Моя воля, так я бы закон издал – стрелять их, где встретишь, без канители, вроде бешеных собак… Не знаешь ты, Алексей, что творилось в городе при Мишке Япончике! …
Кое-что Алексею было известно. О Мишке Япончике и его банде ходило много слухов.
Низкие кособокие домишки, дворы, пропахшие вонью конюшен и сточных канав, немощеные улицы, удушливо пыльные летом, а осенью затопленные непролазной грязью, – такой была до революции Молдаванка, район одесской бедноты, нищих жилищ, ночлежных домов, мелочных лавок и государственных «монополек». Населяли ее многодетные семьи извозчиков, ремесленников, портовых рабочих. Здесь оседал всякий пришлый люд, чаще всего голь перекатная, которую тянули в Одессу теплое солнце и надежда прокормиться около порта. Убогая, безысходная нищета царила на Молдаванке, и в ней пышно расцветала уголовщина.
Молдаванка создала свой особый вид налетчика, действовавшего в деловом сговоре с лавочниками, барышниками, владельцами извозов и постоялых дворов. Налет, ограбление, купля и продажа контрабанды возводились ими в высокую степень ремесла. Многие налетчики впоследствии открывали собственное «дело» – лавку, извозное хозяйство или увеселительное заведение.
Молдаванские ребятишки играли на пустырях «в налеты». Бандиты волновали их воображение. Налетчики жили на широкую ногу, одевались пестро, с крикливым провинциальным шиком, и разъезжали на лихачах. Это были люди, сумевшие вырваться из окружающей нищеты и «воспарить над ней».
Их главарем и предводителем был сын биндюжника с Госпитальной улицы Михаил Винницкий, прозванный Япончиком за скуластое лицо и черные раскосые глаза. Молва приписывала ему удивительные по смелости и дерзости налеты. По-видимому, среди подобных себе Япончик и впрямь был незаурядной фигурой. Хитрый, волевой, наглый, он сумел сколотить шайку из самых отъявленных молдаванских бандитов. Постепенно весь уголовный мир Одессы признал его своим вождем. Полиция была у Япончика на откупе, закон стыдливо обходил его стороной, поскольку с политикой он не имел ничего общего, и пути ему были заказаны только в те кварталы, где проживала одесская знать. Но разве и без этих кварталов мала Одесса?
Люди Япончика проникали всюду. Они наводили ужас на одесских скототорговцев, магазинщиков,