перекинул его вновь через веревку. – Хочешь, схожу в дом, возьму у Эрны?
– Не надо. Сейчас белье схватит морозцем – никуда не денется… Знаете, Фриц, я не дерзкая и вашу фрау Эрну никогда первая не задеваю. Она всегда сама начинает, говорит всякие гадости о России, нас, русских, откровенно презирает, старается уколоть побольнее. А ведь мы сюда, в вашу Германию, не по доброй охоте и не по своей воле прибыли. Уж вам-то это должно быть хорошо известно! – Я решила, коль уж подвернулся момент, выложить этому, облаченному в краденые русские вещи оккупанту все накопившиеся за долгое время претензии. – Кроме того, мы теперь точно знаем, что фрау Эрна связана еще и с полицией – докладывает там все о нас, то и дело грозится упрятать всех в концлагерь. А за что? Ведь мы-то ей не делаем ничего плохого.
Коротышка Фриц заметно смутился от моих последних слов.
– Ну, про полицию это ты зря. Не может быть такого. Впрочем, я с женой поговорю и обещаю, что она изменит свое отношение к вам. Но и вы ее тоже поймите: одинокая женщина тянет из последних сил двоих детей, бьется в бедности, помощи – ниоткуда, кроме того, находится в постоянном страхе за мужа, что воюет в страшной для нее России. Поневоле озвереешь! А тут рядом – вы, русские, из-за которых, по ее понятиям, в доме все несчастья. Поймите же и вы ее…
Вот такой разговор состоялся сегодня с нежданным моим собеседником, соседским Фрицем. Конечно, я могла бы возразить ему, что все несчастья и невзгоды в их дом, а также во многие и многие тысячи и миллионы семей разных национальностей навлекли вовсе не Россия и не русский народ, а их бесноватый фюрер, и они сами, немцы, позволившие с легкостью себя этому фюреру одурачить. Могла бы я и еще поведать кое о чем, видимо, ничего не подозревающему супругу – о том, например, что уж не так-то одиноко и тяжко живется фрау Эрне в его отсутствие и что не так уж она и бедствует здесь – ведь я сама несколько раз замечала, как Шмидт, крадучись, в темноте проскальзывал в ее дверь с какими-то пакетами под мышкой… Могла бы, конечно, рассказать я об этом Фрицу, – только, опять-таки, – зачем? Вряд ли прибывшему в краткосрочный отпуск вояке станет от этого легче, а грязи, всяких пошлостей, наверное, и у него за душой не меньше. По крайней мере, один его порок мне доподлинно известен – он вор и мародер! Ведь те тяжеленные посылочные ящики, которые Эрна, отдуваясь и отпыхиваясь, то и дело тащит с почты, присылает ей именно он, Фриц, и именно из «нищей России». Вот и сам полностью приоделся и приобулся там, на коварных русских просторах, ишь, как поскрипывает по снежку новенькими теплыми валенками…
Газета вновь ничем особым не обрадовала. Правда, заглянувший днем вместе с Янеком Зигмунд сказал, что слышал на днях от какого-то немца-отпускника, будто на Украине идут сейчас тяжелые бои, в которых гитлеровцы несут страшные потери. Наверное, оттого, что очень хочется верить, я сразу поверила и Зигмунду, и тому незнакомому отпускнику и, подражая высокопарным изречениям Павла Аристарховича, возликовала душой. Господи, великий Господи,