как расхозяйничались! Обустраиваются панами. Разграбили аптеку, больницу, клуб… Замки взламывают, из домов добро тащат. Не страшатся никого! Где он, фронт твой? А военкомат когда ещё разбомбили? В самом начале войны! Не призвали тебя, пока эвакуацией занимался, остался при мне да при детях – и слава Богу! На кого ребятёночков покинуть-то хочешь?
Лора, первенец Севостьяновых, испуганно вцепилась в мамкину юбку. Наталья подхватила девочку на руки и, распаляясь, зашумела смелее:
– Это вот дитё без тебя родилось! Как сиську сосала, не видел. Вернулся – на тебе, уже ножками топает! Только и заслуга, что имя сам придумал.
– Я ж не виноват, что меня в это время на службу призвали! – незлобно огрызнулся Трофим.
– Вот! Наслужился уже! Долг Родине отдал, – наступала жена.
Письма из армии домой Севостьянов отправлял часто. Доходили исправно. Сначала с польской стороны, пока в составе мотострелковой бригады Рабоче-крестьянской Красной Армии Трофим освобождал Западную Белоруссию[7]. Потом долетела весточка с Карело-финского фронта[8]. Строгий наказ Наталье – назвать дочку Ларисой. В тридцать девятом она родилась.
Младшенькая Галя появилась на свет четырнадцатого октября сорок первого. При немцах. При папке. Как воды у Натальи отошли, так Севостьянов бросился за акушеркой Цурановой, в хату привёл и – воду греть, чистые простыни, полотенца готовить. Больница-то разграблена, врачи арестованы, кого-то и в живых уже нет… Но, видать, там, на небе, все нужды наши ведомы. Не отказала Александра Семёновна.
Трофим возмущённо вспыхнул:
– Говоришь, наслужился? Отдал долг? Молчала бы ты, Наталья! Да мне б сейчас оружие, – глаза блеснули яростной решимостью. – Перестрелял бы гадов!
Жена сникла, будто обмякла, устало опустилась на стул. Лариса вырвалась из её рук, живо соскользнула на пол, удивлённо уставилась на отца.
– Не говорил я тебе, – наконец признался он, – вчера с мужиками волок убитого коня (неделя ему, не меньше) в лагерь военнопленных, что в разбитой школе. Приказали немцы, сволочи, чтоб над людьми поиздеваться, – сжал зубы, пытаясь сдержать дрожь, но губы нервно задёргались. – Наши ребята, пленные, от голода эту сырую дохлятину руками рвали!
…Наталья ещё раз встряхнула половик, для надежности хлестнула им об угол хаты, снова взглянула на небо. Бело-лунный солнечный диск запутался в берёзовых ветвях. Зябко поёжилась: «К чему бы это? Господи, только бы с детками болезни какой не приключилось!» Из дома донёсся ребячий плач. Она ещё раз оглянулась на дорогу: не видать ли мужа, – поспешила к малышке.
Севостьянов вернулся, когда уже смеркалось. Протянул жене свёрток с пайком, не раздеваясь, устало привалился к стене, уставился в пол.
– Случилось чего? – оробела Наталья.
Желваки так и забегали на мужниных скулах, скрипнул зубами, сжал кулаки.
– Что?
– Не могу я это терпеть, не могу! – простонал, опускаясь на лавку. – Хлопчики, дети горькие… А их