отдельные смельчаки… на свой страх и риск.
– Верно! – разгорячился Левенец. – Когда население читает наши листовки, и это происходит изо дня в день, – всем понятно: в городе есть подполье, оно действует организованно, а раз организованно, стало быть, это – сила. А вот эти ваши одиночные выстрелы, эти случайные убийства на улице – они скорее бессилие показывают. От отчаяния люди стреляют в кого попало. Что, не так?
– Хорошо, – согласился Бевз, – «в кого попало» – это действительно не метод. Но что бы ты сказал, если б мы перебили здесь их верхушку? Начиная с гебитскомиссара и его заместителей. Опять вспомнили бы Александра Второго? «Индивидуальный террор»?
– Пойми, это же не выход! – продолжал Левенец. – В конце концов это может нам дорого стоить. Один раз у Соболева сошло благополучно, другой раз не сойдет – схватят. Или хуже того – выследят, и тогда пострадает не он один. Я считаю: слишком дорогая плата за одного фашиста.
– Погореть можно и на листовках, – заметил Пилипенко.
– А погоди, какие еще облавы начнутся из-за этого эсэсовца! – не унимался Левенец. – Думаешь, так они это дело и оставят? Да они только по подозрению возьмут человек двадцать, если не пятьдесят. Первых, кто под руку подвернется. Что, не так?.. Можно себе представить, что их там ждет!.. И потом, товарищи… – Он сделал паузу, сел и заговорил спокойнее: – Почему мы должны так разбрасываться? Решили: все силы – на борьбу с этой самой мобилизацией. Спасти как можно больше людей. Значит, этим и надо заняться всерьез. Так? Решили: соберем отряд из военнопленных, добудем оружие, пошлем людей в леса. Что для этого сделано? Сколько народу собрали? Сколько оружия?.. Должна быть какая-то целеустремленность, ей-богу, – уже совсем мирно закончил он.
– Одно другому не мешает, – сказал Иван Васильевич. – Народу у нас достаточно…
Они расстались каждый при своем мнении. Днем Иван Васильевич послал Наташу за Соболевым и со всей жестокостью, на какую был способен, стараясь не замечать на лице юноши доброй, растерянной улыбки, которая так и звала улыбнуться в ответ, отчитал его за вчерашнее. Вечером он долго ворочался на своем диване в библиотеке (он давно не ночевал дома: уж очень тоскливо было одному в пустой, холодной квартире). Ворочался и думал, что, пожалуй, надо самому заняться военнопленными или поручить это Вале, освободив ее от всех других дел и прикрепив к ней Бутенко, а может быть, и Соболева. Думал он и о Соболеве: не слишком ли круто обошелся с ним сегодня, не остудила ли его юношеский пыл эта холодная, трезвая проповедь?..
Ночью ему стало плохо. Он закашлялся, как обычно, вспотел от кашля и вдруг почувствовал, что задыхается. С трудом овладев собой, он поднялся и распахнул настежь окно. Ветерок, свежий и легкий, дохнул ему в лицо, и сразу сделалось холодно. Улегшись снова, он долго не мог справиться с ознобом. Потом его бросило в жар, и все началось сызнова: кашель и за ним удушье. Это была та старая