цели и кончины,
где грань между кнутом и пряником,
меж человеком и скотиной,
кому пристало в пояс кланяться,
кому и крест – петля на шее.
Из плащаницы сшили платьица
для вакханалии в траншее,
оскалы из улыбок высекли,
из языков – деликатесы.
Исправно прижигали прыщики
холодным оловом невесты
своим несуженым-неряженым
в костюмах, вышитых на вырост,
ремни с начищенными пряжками
да по тридцатнику на рыло.
С перебинтованными горлами
над не доросшими хребтами
поспешно за углом соборовали
не перекрещенных крестами.
Звезда раскачивалась ранняя
в морозном облаке тумана.
В припадке рабского старания
халдеи резали барана.
И забивали залпом патоку
во рты разверстые немые,
слюной давились, жадно сглатывали,
верёвку не забыв намылить.
В хлеву заброшенном, за рощицей
тонюсеньких дерев-подростков,
стояли в очереди роженицы
за дымом и за пепла горсткой.
за окном
мир за окном незваным гостем топчется,
проснуться невозможно и не хочется,
звонок отключен, и беруши вставил -
но так громки, навязчивы удары
его внутри, что кажется вот-вот
всё вдребезги сломает, разорвёт:
и оболочку, данную в нагрузку,
и бестолковый, но прекрасный сгусток
невесть чего, зародыш чистоты,
поспешно птицам закрываю рты:
не пойте, птахи, траур у меня,
мне принесли с утра останки дня,
накрою стол вчерашнею листвой,
мы станем пить за упокой с тобой,
непрошенным, заброшенным, пустым,
молчим, молчим, сто тысяч раз молчим,
рассвета тень пылится там, в углу,
толпа зевак повытопчет траву,
не принесёт на праздник ничего,
смешно-грешно отвоет грешного,
на скатерти засохшее вино,
а мамка божья головой в окно
колотится, с ней рядом мать моя
глядит, глядит с укором на меня,
а я кричу, но на губах печать,
мне криком получается молчать,
холодным лбом к разбитому стеклу
припасть и плакать – всё, что я смогу
Ирине Айдаровой
она боялась смотреть на звёзды,
была красива (в масштабах местных),
такая правильная, серьёзная,
мила в общении, интересна,
она ходила – спина прямая,
открытый взгляд, на губах – улыбка,
она была мне подругой, зная,
что я – ошибка,
мы пили кофе на кухне узкой
в моей хрущёбе, курили молча,
она умела и по-французски,
а я по-русски так-сяк – не очень,
она – москвичка, в глазах – усмешка,
мол, ненадолго живу в изгнании,
и муж достойный, сама успешна,
ей