молчания.
***
В Лисьевке было много разных людей. Были те, кто воспринимал всё, о чём рассказывал, за чистую монету. Но были и те, кто на вопрос о том, водятся ли здесь русалки, отвечал что-то вроде «вы ж молодые вроде девчонки, вы в каком веке живёте?».
Практикантки вежливо усмехались и сворачивали разговор, чтобы поискать кого-то ещё, а Аня знала, что поймут не все, и бессмысленно ждать для этого понимания лучшего времени: есть те, кто не поймёт никогда. И, пожалуй, гумфак был для этого не лучшим местом – не потому, что с ним что-то не так, а потому, что он создан не для того. Писать об этом в научной работе точно не стоило.
Для диплома Аня решила оставить прежнюю тему, потому что не могла раскрыть это так – но и раскрыть по-другому тоже не могла. Лучше уж рассказать об этом в другой, доверительной обстановке кому-нибудь ещё – и выбрать более привычный голос. Возможность слышать этот голос открывалась теперь по вечерам, когда Аня возвращалась домой и видела в окошке почтового ящика новое письмо, пока ещё не замеченное мамой. Если мама приходила раньше, она брала его сама и заботливо клала в самый центр стола.
Конверт был пухлый. Чувствовалось, что над ним трудились, быть может, даже не один вечер. Аня доставала сложенные в несколько раз, сплошь исписанные листы. Находила где-то среди них блестящий календарик родом из нулевых годов и ароматный чайный пакетик, упаковку для которого Даша делала сама. Ставила чайник и ждала звука бурлящего кипятка, а вслед за ним щелчка, чтобы ещё через несколько минут снимать со страницы бережно, чтобы не запуталась, Дашину нить, прикладывая её аккуратно к своей – внутри. Своя нить, обычно серебристая, рядом с Дашиной золотой становилась теплее и гораздо легче потом, чем если бы этого письма не было, ложилась на бумагу, чтобы составить ответ.
Рассказывая о себе, Даша задавала потом много вопросов, как бы приглашала к разговору, и ей легко было писать о себе. Аня вспоминала те самые дни, когда вернулась в город после смерти бабушки, и думала о том, как страшно было ей здесь – и как стало привычно и понятно сегодня. Мечтала о том, что когда-нибудь хочет сделать понятным ещё одно место – конечно же, Озеровку. Поговорить с мамой и её подругами о том, о чём так и не смогла спросить у бабушки. А потом рассказать Даше и это.
«Наверное, – писала она, – у каждого этот дар немного свой. Такого, как у меня, я ни у кого и не встретила даже по свидетельствам. Спрашивала у Дувановой, бывают ли другие признаки. Она ответила, как и на паре, что от села к селу всё разнится. Фольклорная, понимаешь ли, вариативность. И могла ли эта вариативность дойти до того, чтобы было как у меня? Кто знает, Даша. Вдруг когда-нибудь разговорится мама. Вдруг окажется, что бабушка всё-таки успела ей что-то рассказать, и тогда станет понятней. Дуванова ведь говорила не только о вариативности, а ещё и о том, что с каждым поколением что-то уходит. Получается, что-то уйдёт и со мной?»
Дописав письмо, Аня выходила и смотрела, как ест вернувшаяся с работы мама. Та улыбалась, шутя, как всегда, про девятнадцатый век, и