отдельные их черты были общими. Они зависели – по большей части по привычке – от журналов и газет, приносивших подавляющую часть средств к существованию; их жизни были «заточены» под сомнительные шансы и внезапные перемещения; и еще они не знали верности какому бы то ни было флагу, а из всех валют ценили только удачу да связи.
В кое-ком имелось больше от журналиста, нежели от бродяги, другие были скорее бродягами, чем журналистами, но все они – с небольшими, впрочем, исключениями – работали внештатниками, фрилансерами и почти что «нашими зарубежными корреспондентами», которые, в силу той или иной причины, обретались на далеком расстоянии от журналистского истеблишмента. Их не назовешь усердными дятлами или ура-патриотическими попугаями, что заполняли собой штат рутинерских газет и еженедельников империи Люса[5]. Не того полета птички.
В тихой гавани Пуэрто-Рико штаты «Дейли ньюс» были укомплектованы толпой из сварливых, кочующих особей. Перемещались они наобум, носимые ветрами слухов и стечений обстоятельств, что овевали Европу, Латинскую Америку и Дальний Восток, – словом, всюду, где имелись англоязычные газеты. Они вечно скакали из одного издания в другое, постоянно держа ушки на макушке на предмет пресловутого «великого шанса», классного репортажа, а то и просто высматривали себе богатую наследницу или аппетитное местечко с работой в духе «не бей лежачего» – на том конце следующего по счету авиабилета.
В каком-то смысле я был одним из них – более компетентный, да и психически более устойчивый, чем многие представители журналистской шатии-братии; безработица редко выпадала на мою долю. Порой я трудился на три газеты сразу. Кропал рекламки для новых казино и боулинг-клубов; консультировал синдикат, организовывавший петушиные бои; советовал до мозга костей продажному гастрономическому критику, освещавшему фешенебельные рестораны; давал справки яхтенному фотографу, вечному страдальцу от полицейского произвола… Жизнь бурлила, и я был жаден до нее. Обзавелся кое-какими любопытными друзьями, да и деньгами, позволявшими не сидеть на месте, и в целом узнал о мире столько, сколько ни за что бы не смог узнать любым иным путем.
Подобно большинству в моем тогдашнем окружении, я был вечно в поиске, в движении; записной мятежник, буянивший порой до глупости. Ни разу не сделал себе передышки, чтобы пораскинуть мозгами, хотя отчего-то верил в правоту моих инстинктов. Я разделял праздный оптимизм, будто кое-кто из нас серьезно продвигается вперед, что мы выбрали себе честную дорогу и что лучшие из нас обязательно перевалят через гребень.
В то же время я разделял и темное подозрение, что жизнь, которую мы вели, была полной безнадегой, что все мы – балаганные шуты и своей бессмысленной одиссеей обманываем самих себя. Лишь неослабное натяжение между двумя этими полюсами – с одной стороны, неугомонным идеализмом, а с другой – предчувствием грядущего рокового конца – давало мне силы идти дальше.
Один
Моя