траторов. Один из подходов представляли централисты, считавшие, что колонизацию надо осуществлять быстро и решительно, а другой – регионалисты, выступавшие за поэтапную абсорбцию новых подданных[1].
Руководствуясь данными дефинициями, можно утверждать, что на первом этапе колонизации Кавказа превалировал подход централистов, поддерживаемый российскими промышленными кругами, которые стремились побыстрее воспользоваться местными природными ресурсами. Эта колонизационная модель, с ее пренебрежением к традициям местного населения, стала одной из главных причин кровопролитной Кавказской войны (1817–1864). Графа Михаила Воронцова, назначенного в 1844 году на должность наместника Кавказа (и прослужившего в ней до 1854 года), скорее можно назвать регионалистом. Используя компромиссные методы и учитывая местную специфику, он сумел дальше, чем его предшественники, продвинуться по пути интеграции Кавказа[2].
Предложенное деление администраторов, основанное на их подходе к колонизационной модели, как нельзя более применимо и к Средней Азии. Разделение во взглядах стало отчетливо проявляться уже с середины 1860-х годов, и первым его подметил генерал Дмитрий Романовский, участник завоевания края[3]. По сравнению с Кавказом колонизация Туркестана началась более удачно. Во многом так произошло благодаря наделенному широкими полномочиями первому генерал-губернатору Туркестанского края – Константину Кауфману (находился в должности до 1882 года). Понимая проблематичность содержания в Средней Азии большого войска для подавления возможного на религиозной почве восстания среди нескольких миллионов мусульман, Кауфман выработал свой собственный прагматичный метод колонизации. Этот метод был, с одной стороны, результатом применения накопленной к тому времени в Российской империи богатой колонизационной практики, а с другой – плодом его личного опыта, приобретенного в течение пятнадцатилетней службы на Кавказе, бо́льшая часть которой прошла под руководством того же Воронцова.
Созданию этой модели Кауфман в еще большей степени был обязан своему идеологическому наставнику – Дмитрию Милютину, военному министру в 1861–1881 годах, вошедшему в русскую историю как реформатор, отменивший телесные наказания в армии. Милютин считал, что религиозная толерантность должна стать основой русской колониальной политики в Туркестане. Кроме того, он выступал за бо́льшую самостоятельность окраин и децентрализацию управления по всей России. Его подход предусматривал осторожный подрыв авторитета прежних, мусульманских институтов в новом крае.
Приемлемую для Средней Азии колониальную модель Россия выбирала не только путем анализа своего кавказского опыта освоения захваченных территорий, но и с учетом чужого колониального опыта, в частности – в Британской Индии, а особенно в Алжире и Тунисе[4]. Для изучения этого опыта туда нередко командировались русские администраторы и востоковеды[5]. Большое значение на протяжении всего рассматриваемого периода власти придавали анализу ситуации в само́й Средней Азии. Этим занимался большой корпус как краеведов, включая чиновников управления, так и профессиональных востоковедов, каковыми были Владимир Вельяминов-Зернов, Василий Ошанин, Николай Остроумов, Владимир Наливкин и Василий Вяткин.
Придерживаясь политики осторожной абсорбции вновь завоеванного населения, Кауфман неудачно назвал ее «игнорирование», чем ввел в заблуждение очень многих исследователей[6]. На самом деле в его управление хотя и сохранялся за туркестанскими мусульманами ряд местных обычаев и институтов, но все же были сделаны некоторые изменения. Так, Кауфман вступил в конфликт с Министерством внутренних дел, отстаивая для среднеазиатских мусульман исключительное право посещения Мекки и Медины, а также предоставление им российского дипломатического покровительства во время паломничества туда[7]. Подобную политику правильнее было бы называть ненасильственной аккультурацией. Конечно, и Кауфману, и другим местным администраторам, в том числе регионалистам, не нравилось посещение мусульманами святых мест, поскольку в этом они видели укрепление связей с исламом. Но, даже чувствуя в исламе потенциальную угрозу для русского управления, они опасались предпринимать какие-либо шаги, которые могли бы быть расценены как нападки на веру и вызвать вспышку «мусульманского фанатизма». Этим русская колониальная политика в Туркестане отличалась от политики, проводимой в отношении католицизма в западных российских губерниях. Там власти поэтапно закрывали костелы и католические школы, чему сильно способствовало Польское восстание 1830–1831 годов. В отличие от этих губерний в Туркестане восстания не становились отправными точками для борьбы с исламом – наоборот, они вели к выработке более гибкого подхода к нему. Использование столь разных методов было вызвано многими причинами, наиболее важными из которых представляются борьба с католичеством за лояльность белорусов и связанное с этим большее внимание к западной границе, которая расценивалась как наиболее тревожная из-за ее близости к столицам и промышленным центрам. Нельзя также не согласиться