было ми второй октавы, когда Ольга вдруг поперхнулась. Оркестр остановился. Она попыталась начать с этой же фразы – но поперхнулась опять. Затем – с фразы раньше – оркестр попытался подстроиться под нее, и ему это удалось, но она снова поперхнулась.
Слова застряли в горле, словно сухие крошки. Она стала царапать пальцами кожу, чтобы вытолкнуть их, чтобы сделать хоть что-то, лишь бы вернуть голос: сейчас она была бы готова даже разорвать себе горло – но этого не потребовалось. Рот вдруг наполнился теплым и густым, отдающим металлическим привкусом.
И она выхаркнула пригоршню крови прямо на скобленые доски старой сцены. В алых потеках она увидела сухие листья.
Крышка откинулась моментально – и на мгновение Алексею показалось, что из нее сейчас выскочит старая, потертая голова уродливого клоуна на пружинке. Но ничего не выскакивало. Ничто не поднималось клубами, не вырывалось пламенем, не истекало пламенем – словно то, что там стремилось наружу все эти дни, вдруг затихло. Успокоилось. Умерло.
На сцене за спиной Алексея что-то происходило. Голос певицы сорвался, и она никак не могла снова начать – кашляла и хрипела. Оркестр неуверенно перескакивал с одной ноты на другую, словно пытаясь уловить мельчайший намек и понять, откуда вступать. Публика начала роптать. Раздался слабый свист – впрочем, пока еще никем не поддержанный.
Мать-Императрица заколыхалась – кажется, ей тоже не понравилась задержка на сцене. А может быть, просто общее волнение в зале? Понимала ли она музыку? Могла ли она вообще слышать?
Кажется, его мысли выдали себя. Мать-Императрица повернула к нему свою огромную лобастую голову. Единственный глаз вперился в него.
Алексей замер. Он стоял с открытой шкатулкой – а взгляд твари ощупывал его, утягивая в черный провал своего зрачка. А потом глаз подернулся мутной пленкой – и Мать-Императрица отвернулась.
Только сейчас Алексей осознал, что у него из носа идет кровь.
Ольга отступила к кулисам и схватилась за тонкую тканевую перемычку. Кашель больше не рвался из горла – но внутри ее, где-то под сердцем, ослепительными вспышками боли что-то ворочалось и продиралось наружу. Она опустила глаза – корсет бугрился и опадал, словно что-то острое и твердое тыкалось в него.
Что-то защекотало пальцы. Алексей опустил взгляд. Через бортики шкатулки неловко, неуклюже переваливались и спрыгивали на красный ковер дорожки маленькие фигурки. Сбитые из плотного песка человечки выстраивались в квадрат, деловито перебегая из шеренги в шеренгу. Это было бы мило и даже забавно – если бы от них не шел испепеляющий жар. От которого воздух шел волнами, а пот вскипал на коже.
Ублюдок Древних увидел их первым. Глаза выпучились, жабры, вырвавшись из-под воротничка, расщеперились, кожа пошла буграми – он бы перекинулся прямо сейчас, если бы рядом была емкость с водой. Но пока он мог лишь хватать разъехавшимся от уха до уха ртом воздух и едва слышно шипеть:
– Преда-а-а-атель… Раб тварей пус-с-с-стынь…
– Они