распевающий запретные заклинания, чьи строки заставляли ангелов резать своих собратьев, шёл, иногда склоняясь над недобитыми врагами, и кинжал его обрывал ещё одну жизнь. Проповедник, он Проповедник и есть – только кинжал запачкал, а на самом – ни капли крови.
Сатана, оправдывая своё грозное имя, творил из мешанины мёртвых и живых тварей невообразимых и ужасных, описать внешних вид которых было невозможно. Да, множество голов. Да, вместо ног всё те же руки, которых не счесть. Да, то там-то, то тут торчат из плоти обрубки копий, острия мечей, стрелы. Да, кровь, чёрная, запекшаяся. Да, такое не может просто жить. Но разве это хоть что-нибудь проясняет?
Безумная «сороконожка» пробивает вражеский строй. Хрустят позвонки ангелов, чавкают жадные рты, добравшиеся до свежей крови. Руки душат, ломают и калечат всё, что рядом. Сотвори раньше Сатана что-либо подобное, и вряд ли нашёлся бы герой способный одолеть подобную тварь.
Человек, хмурый и немного испуганный.
Он – тот, кем мы, возможно, были.
Мы – те, кем ему никогда не стать.
Человек стоит за нашими спинами. Самый опасный из нас. Самый безумный из нас. Простой смертный, принесший с собой на это поле свою Смерть.
Проповедник.
Управлять сотнями ангелов было ничуть не сложнее, чем опытному кукловоду одной, давно знакомой марионеткой. Главное нащупать те нити, за которые нужно дёргать.
Ах, нити, как они отзывались на мои песни. Дёрнул одну, и меч, очертив дугу, входит в плоть. Пробежался по струнам чужих жизней, и десятки трупов легли на землю. И лишь изредка я останавливался, чтобы перерезать горло умирающему пернатому. Конечно, и без меня им жить-то оставалось максимум час-другой, только не любил я длить страдания обречённых, тем более когда в том не было нужды.
– Гавриил, неужели твоя ненависть к людям столь сильна? – тихо бормочу я, всматриваясь в лицо только что убитого мной.
Гавриил. Это его лицо. У ангелов и прочих пернатых нет своих лиц, нет своих мыслей, нет ничего, ведь они – лишь часть их предводителя. И как я раньше не замечал, что все они на одно лицо? Как две капли воды. Труп к трупу, и всюду одно и тоже лицо.
Сатана.
Бесформенная плоть, стягиваемая ремнями, медленно приобретает очертания. Деформируются некогда светлые лики: увеличиваются челюсти, зубы в них становятся клыками, гной вперемешку с кровью и трупным ядом сочится из краешков рта. Мышцы как черви скользят под кожей, занимая свои места. Осколки брони, мечи, пики, щиты – всё врастает в тело, становясь его частью. И конечно же разум. С ним, честно говоря, проще всего: ненависти в ангелах столько, что она обжигает мои мысли.
Оглядываюсь на Семипечатника. Глаза слезятся, трудно сейчас на него смотреть. Костюм всё также идеален, шляпа всё также на голове, а улыбка на лице. Он делает то для чего был рождён, для чего жил. Это высшая точка его существования.
В бездну безумия, кипящего внутри него самого, обрушивает Семипечатник всё новые жизни, и Душегуб в руках его визжит от удовольствия.
Но чувствую