по ее шее вниз к ключице. Все ее тело горело от желания и выгибалось под сильными руками. Одна рука пробралась внизу под ночную сорочку и сладким возбуждающим движением начала подниматься вверх по внутренней стороне бедра. Девушка не сдержала стон и… проснулась.
Он приходил к ней во снах – нежный, ласковый и страстный. Она сама не понимала, чего хочет и что с ней происходит, но знала точно – она жаждала наслаждения. Особого, острого и запретного. Того, о котором никого не спросить и никому не рассказать. О том, какие сны ей снятся, можно было догадаться лишь по сбитым за ночь простыням и ее стонам посреди ночи. К счастью, спальня Элизы находилась далеко от остальных жилых помещений и вероятность того, что ее услышат, была очень мала.
С тех пор, как десять лет назад во время пожара погибли родители девочки, она жила у маминой сестры – своей тети и ее мужа. Люди строгих пуританских нравов, они воспитывали племянницу в строгости и за подобные мечты и сны можно было получить серьезное наказание, вплоть до розог. Впрочем, еще вопрос, что хуже: получить несколько ударов – больно, но быстро – или полдня выслушивать тетушкины нотации о том, как они заботятся о сиротке, воспитывая из нее благопристойную леди, и какая это неблагодарная и испорченная девица с дурной наследственностью. Так что Элиза тщательно шифровалась, пряча как можно глубже даже искорки каких-то плотских желаний.
Утро начиналось с заунывной молитвы в специальной комнатке – молельне, где, стоя на коленях на жестком полу, необходимо было негромко тарабанить давно заученные до автоматизма молитвы и биться лбом об пол. Тетушка следила за девушкой строго, не дай бог недостаточно низкий поклон отвесить.
Потом завтрак, состоящий из безвкусной каши, бутерброда из черного хлеба с маслом и ячменного напитка. Кофе был ей не положен, его пили только дядя с тетей, считая, что детям, даже тем, которым исполнилось уже 18 лет, кофе противопоказан, ибо возбуждает еще неокрепшие умы. По праздникам, обычно церковным, позволялся блинчик с вареньем или сладкая булочка.
Обучение Элиза прошла в церковной же школе, где получила основы грамотности, письма и счета, а также божьего слова. Теперь в течение дня она обычно выполняла различную работу по дому, занималась рукоделием и сопровождала тетушку в присутственные места и на благотворительные мероприятия.
Девушке не запрещали читать книги, но тщательно контролировали то, что она читает. Так, любовные романы, если они как-то случайно и обнаруживались в дядиной библиотеке, тщательно прятались от неискушенной девицы. Однажды она успела прихватить одну книжку про любовь и ее в комнате Элизы обнаружила тетушка. Что тут было! Девушка неделю выслушивала речи о своей испорченности, отстаивая в углу на коленях и просила прощения, сама не понимая за что. Она ведь даже понять не успела, что это за книга. В-общем, для чтения ей предлагались только всевозможные жития святых и прочее такое… нечитабельное, если честно.
Потом Элиза научилась прятать книги. Благо, по вечерам к ней в комнату никто не заходил и она втихушку, ломая глаза ночью при свете свечи читала про неземную любовь истории в потрепанных книжках, обнаруженных ею в самом дальнем и незаметном углу библиотеки. На самом деле как тетушка, так и дядя, в библиотеку почти не наведывались и не очень в ней ориентировались. А Элизу постоянно заставляли заниматься наведением порядка на пыльных полках.
Приглашение королевы во дворец для присутствия на балу дебютанток на зимний сезон стало для всего семейства сродни грому среди ясного неба. В принципе, все было логично: хоть Элиза и была сироткой из обедневшего рода, но ее отец приходился дальним родственником самой королеве и появиться у двора хотя бы раз девушка была обязана. Тем более, что вскоре должно было наступить ее совершеннолетие, после которого она уже вряд ли сможет посещать подобные мероприятия, потому что у опекунов для девушки уже был готов жених, за которого ее выдадут замуж тотчас же. Жених тот был другом ее дяди, не намного его младше, вдовец с двумя детьми, которому девушка идеально подходила, как послушная нянька для его детей. Грузный, с одышкой и весь какой-то противный. Ей даже думать было гадко о том, что такой может к ней прикасаться. Впрочем, был еще вариант – отправиться в монастырь. Такой вариант тетушка тоже рассматривала, как возможный, утверждая, что для столь греховной и испорченной натуры это было бы искуплением грехов как грехов племянницы, так и грехов ее родителей родителей. Элиза не знала, почему ее родителей тетушка считала настолько большими грешниками, та не уточняла. А девушка их почти не помнила. Только видела и чувствовала тетушкину злобу по отношению к ним, которую та в итоге перенаправила и на племянницу.
Но приглашение королевы игнорировать опекуны не могли – это только выглядело, как приглашение, а по сути это был приказ, ослушаться которого означало – впасть в немилость у правящей семьи. Так что пришлось тетушке с дядей разориться на несколько нарядов для балов и поездки. Впрочем, насколько Элиза успела подслушать служанок, ее наследство, которым опекуны распоряжались, вполне позволяло пошить не один такой гардероб. Племянницу спровадили во дворец в сопровождении одной лишь служанки: в приглашении королевы также было указано, что девушки будут под присмотром