Пока я наблюдала за Мириам, которая с отчаянием взирала на беспорядок в больничной палате, во мне пробудились личные переживания. Я бессознательно ощутила уязвимость и потерю чувства безопасности, о которых рассказывала мама: в 1938 году во время Хрустальной ночи нацисты пришли к дому ее детства на Шёнербрунерштрассе в Вене. В ночь погрома были захвачены или разрушены многие еврейские дома и магазины.
Я работаю психологом уже более 30 лет, но на самом деле в области психиатрической помощи я еще дольше. В начале 1980-х годов, будучи студенткой в Коннектикуте, я была репетитором в психиатрической лечебнице. Моими учениками были пациенты, которых признали невменяемыми: я помогала людям, не окончившим школу, получить необходимые знания. Именно тогда я впервые столкнулась с железными дверьми, пустыми коридорами и пациентами с отсутствующим выражением лица, которым давали сильные лекарства. После переезда в Великобританию для завершения обучения я работала санитаркой в Литлморе – психиатрической больнице в окрестностях Оксфорда, которая располагалась в бывшей викторианской лечебнице. Я мыла пациентов, меняла постельное белье и, что важнее, разговаривала с мужчинами и женщинами, которые зачастую жили там уже десятилетиями. Именно в Литлморе я впервые вживую увидела многолетнюю травму, прочно закрепившуюся в сознании и теле женщин, которые попали в ловушку ее последствий. Как-то раз я пыталась помочь пациентке (ей было под 50) раздеться и принять ванну. Женщина вырвалась и села, поджав колени к груди и закрывшись руками в защитном жесте. «Оставьте девочку в покое», – плакала она. Мне тогда было всего 22, и освоила я немногое, но в тот момент сразу стало понятно, что она пережила.
Через год я приступила к изучению клинической психологии. Это стало началом карьеры, в ходе которой мне довелось поработать на разных должностях в тюрьмах, закрытых отделениях больниц и вне учреждений, а также нередко выступать экспертом на судебных заседаниях. Мои задачи различаются в зависимости от обстоятельств. Иногда меня просят дать психологическую оценку, чтобы определить, возможно ли лечение, или использовать экспертное заключение в суде. Кроме того, я анализирую, есть ли в поведении женщины признаки психологического расстройства, которые позволят заявить, что она не полностью отвечает за свои действия. Я также оцениваю, насколько обоснованно решение сохранять родительские права матери, если она прежде нанесла вред ребенку, при условии что она проходит терапию и находится под регулярным наблюдением.
Параллельно с оценкой состояния, иногда с теми же людьми, я занимаюсь психотерапией. Обычно это месяцы или даже годы регулярных сессий, на которых я помогаю пациентам разобраться в тех моментах, влияниях и травмах, которые определяют их жизнь. Мы смотрим на то, как все это способствует переживаемым чувствам и жестокости, которую проявляют пациенты. Это неспешная, порой болезненная работа, неизбежно сопряженная с внутренним конфликтом. Мы обращаемся