престижных школ с практическим уклоном, которые содержались братством католиков-мирян. Недолгое пребывание в этой школе классик вычеркнул из своей биографии – оно не отражено ни в его прозе, ни в его рассказах и интервью о себе. Затем вмешался счастливый случай: весной 1893 года Джойс-отец повстречал Джона Конми, бывшего ректора Клонгоуза, который перешел с тех пор в другую из лучших иезуитских школ страны, Бельведер-Колледж в Дублине. Скорым следствием встречи было принятие Джеймса и его братьев в Бельведер на казенный кошт; а более отдаленным – положительный образ отца Джона Конми в английской литературе.
Джеймс учился блестяще, завоевав прочную славу первого ученика (если чуть уточнить, успехи его были истинно блестящи в литературе и языках, недурны – при старании – в математике и отчего-то стойко посредственны в химии). Помимо славы, он регулярно завоевывал и нечто более весомое – награды на ежегодных национальных экзаменах. Наградами служили солидные суммы, равные пенсии отца за несколько месяцев; и очень понятно, что дома, еще больше, чем в школе, за ним утвердилось особое, исключительное положение. Это неизбежно влияло на формирование характера, хотя неизвестно, что было причиною и что следствием: похоже, ему всегда были свойственны сильные, выраженные черты личности. И очень рано в этих чертах замечалось, по словам его брата, «нечто холодное и эгоистическое», ноты высокомерия и превосходства, а порой дерзости и вызова, желание – и умение – манипулировать обстоятельствами и людьми в свою пользу. В его отношении ко всем институтам, уставам, правилам, к общепринятым взглядам преобладали негативные мотивы: несогласие, неприятие, отчужденье… – хотя очень характерно, что свои неприятия он никогда не стремился выражать напрямик и напролом, «предпочитая битве презрение», по слову Биографа.[1] Но, разумеется, психологический портрет не был столь однозначен. Джойс всегда проявлял способность к доброте и участию, не был скуп и расчетлив, тянулся к дружбе, к доверительным отношениям и унаследовал от отца классическую ирландскую общительность и говорливость (а вскоре и склонность сопровождать беседу рюмкою). Однако его говорливость редко выносила наружу наиболее важное, личное, глубинное. Явственным образом, уже тогда складывался его особый, собственный способ жизни, личная жизненная стратегия, которую поздней выразит его знаменитый девиз:[2]
молчанье, хитрость и чужбина.
Или, скажем, так:
помалкивай, лукавь и уезжай.
А самое лучшее —
Silence, cunning and exile.
Помимо учения, годы в Бельведере (1893–1898) вместили в себя все, что подобает отрочеству будущего классика: религиозный кризис и сексуальную инициацию, выбор первых кумиров и первые попытки творчества. Начав с последнего, опять уточним: стихи он сочинял лет с шести; в девять написал политическое (!) стихотворение с латинским названием «Et tu, Healy» (о нем чуть ниже), которое восхищенный отец напечатал в типографии