клещами.
***
Три раунда переговоров с Шаневичем завершились предсказуемой ничьей – недаром тот частенько дразнил Максима «полуевреем»: я-то, мол, настоящий, а ты слабак… Максим вообще не был евреем ни по матери, ни по бабушке, ни по кому-либо ещё. Его родительница Ольга Михайловна, давшая ему эту звучную фамилию (своего отца он никогда не видел), утверждала, что Гордиевские – древний польский род и произошли чуть ли не от краковских вельмож.
Максиму до родословной не было никакого дела. А вот Мишель своим происхождением всегда пользовался и гордился, ни к селу ни к городу вспоминая родственников, половина которых перебралась в Израиль, безумно скучала там по России, но любила пролить слезу по поводу несвободы, душащей их малую родину. Это Гордиевского не смущало, как и дурной вкус и куча других недостатков его бывшего компаньона. Плохо было другое: Шаневич, давний друг Максима, – почти такой же, как Никита, – знавший все его прошлые, настоящие, а возможно, и будущие проблемы, с еврейской лёгкостью устраивал самые разные дела, но, увы, не имел полагающейся к этой лёгкости расчётливости. Этот недостаток в их тандеме компенсировался основательностью – увы, былой – Максима.
Гордиевский помнил, с какой комичной тщательностью Шаневич, в ту пору ещё аспирант, подходил к выбору невесты. Почему-то он вбил себе в голову, что от евреек рождаются только уродцы, и вопреки воле родителей искал себе пару из славянок. И надо же такому случиться, что красавица Маша Непрошенко, стопроцентная украинка, подарила ему малахольного и не похожего ни на мать, ни на отца Жорика! Убедившись в своей жестокой ошибке, Мишель на всякий случай развёлся. Впрочем, ему удалось сохранить с Машей самые тёплые отношения – как и со всеми последующими жёнами, включая вторую, продержавшуюся почти год француженку Сару. Именно благодаря кривоватой, но, как утверждал Шаневич, очень сексуальной мадемуазель Бади его и прозвали Мишелем – эта кличка прочно пристала к нему с той самой поры.
И теперь Шаневич, наконец удосужившись ответить на звонки Гордиевского, умильно вспоминал, как на крестинах тот держал на руках орущего Жорика (напористые Машины родственники настояли, и пришлось провести церемонию по христианскому обряду). Шаневич клятвенно обещал выслать деньги «прямо послезавтра, вот уже бегу», говорил, что ничего не знал об эскападе сына и что в Батуми он «всё для него устроил не хуже, чем у дяди Бори в Хайфе». Почему нельзя было сразу отправить Жорика к израильской родне, Максим не знал, но догадывался: наверняка Маша Непрошенко прослышала, что в Израиле тоже стреляют.
Одним словом, Мишель умолял дать Жорику приют в его шикарных апартаментах ещё на пару дней, не больше. Естественно, Гордиевскому не хватило мужества признаться, что он живёт в самой что ни на есть убогой однушке, как какой-то студент-недотёпа, и что даже это ему фактически не по карману.
Оставался последний ход. Замучившись слушать о болезнях дяди Бори, который так хочет, но не может принять любимого племянника в Хайфе, Максим заявил:
– Короче, Мишель, так и быть: ещё два дня пусть