движением выплескивала несколько капель, которые тут же поглощала без следа ненасытная земля. При этом Мэри так беззаботно смеялась, что казалось, нет никакой беды в том, что небольшие частички бытия иногда исчезают безвозвратно, ведь все полно жизни, и она тут же без труда восполнит образовавшийся недостаток.
Мышонок замер, оробел немножко
И быстро юркнул в норку налегке,
А лягушонок прыгнул на дорожку,
Мои шаги заслыша вдалеке.
Я лишь на миг прервал дыханье лета.
Вот сумрак стелет мягкую постель.
И эхом ночи замирает где-то
Овсянки переливчатая трель[1].
Джон родился в небольшой английской деревушке в бедной семье. У его родителей не было собственной земли, и они жили наемным трудом, выполняя самые тяжелые работы в близлежащих фермерских хозяйствах. Однако его отец был человеком грамотным и даже не лишенным литературного вкуса. Иногда по вечерам ему удавалось выкроить час-другой, чтобы уединиться в кухне, а в теплую погоду и прямо на пороге дома, с книгой в руках. И тогда маленькому Джону казалось, что происходит некое священнодействие, в которое однажды будет посвящен и он сам. В эти минуты потемневшее от загара лицо отца, с которого никогда не сходила печать усталости, вдруг светлело, морщинки, эти немые свидетели непрерывающейся череды забот, разглаживались, а в потухших глазах появлялся живой огонек, освещавший тьму кажущейся безысходности существования. Можно было без лишних слов забраться к отцу на колени, завороженно замерев на его широкой груди, и без остатка погрузиться в благословенную кем-то свыше тишину.
Однажды маленький Джон в очередной раз примостился на коленях отца, ощущая всем телом привычную шершавую поверхность грубой ткани его рабочего комбинезона, и не заметил, как задремал. Ему приснилось, что он плывет по волнам, которые мягко и бережно укачивают его, а он расслабленно лежит на поверхности воды, готовой вынести его на сушу или же навсегда заключить в свои крепкие объятия. Вдруг его разбудил возбужденный возглас отца, всегда молчаливого и скупого на проявление каких-либо эмоций:
– Сын, ты только послушай, какие прекрасные стихи! – Расправив затекшие плечи, он начал декламировать с едва различимой дрожью в голосе, не привыкшем к любому красноречию:
Моя любовь, моя душа,
Скажи, в какой предел небесный
Ты удалилась, поспеша,
Для жизни новой и чудесной?
Ты вспоминаешь ли, скорбя
О том, что здесь ежеминутно
Остаток жизни без тебя
Я доживаю бесприютно?
И если твой витает взор
Везде, где я в уединенье
С твоей вступаю в разговор
Воображаемою тенью, —
Тогда у нашего ручья
Хочу коротким сном забыться,
Чтоб ты смогла, любовь моя,
Хотя б во сне ко