ее в пространстве, обязательно на что-то или на кого-то натыкаясь.
– Дайте выйти из вагона, – сказала она довольно спокойно, считая, что это совершенно нормально – понимать, что надо сначала дать выйти из вагона тем, кто приехал.
– Нет, – решительно сказал первый мужик, правда, слегка дрогнув глазом, – это вы подвиньтесь назад.
– Я? – ее недоумению не было границ, – дайте пройти, люди же еще выходят.
– А вы подвиньтесь назад, вон туда, – снова, не нагло, но настойчиво проговорил животастый, кивнув в сторону кипятильного аппарата.
«Ну, все, приехала, – с тоской и какой-то злобной обреченностью подумала она». – А вслух все так же спокойно, без иронии, констатируя, сказала: – Вот они, мужчины России, – и отодвинулась в сторону, давая пройти этим двум «гавн… м».
Позади тех мужиков давно уже толпились такие же «г… вы», пришедшие встретить каждый свою, такую же «г… ку» – грудастую и животастую. И мир крутился только вокруг них и их животов. Они, эти люди, не были таким уж совсем новым порождением перестройки и этих лихих десяти последовавших за ней лет – хамоватость просто расцвела вновь. Так, наверное, некоторые в России поняли завоеванную кровью демократию – как очередную революцию хамской черни. Но эти двое, после ее слов, как-то скоренько-приниженно проскользнули мимо нее, и следующий элемент рода человеческого, «российский мужчина», прежде стремившийся изо всех сил попасть в вагон, напирая на впереди шедших, вдруг галантно отодвинулся в сторонку и предложил пройти ей, любезно придержав дверь. Все стоявшие за ним «элементы», тоже вежливо отодвинулись, давая ей пройти.
«Кажется, стыдно им стало, – подумала она. – Поезд хоть и Калининградский, но через Литву, из Литвы тоже люди едут. Неужели стыдно стало?»
Она не подумала даже, поскольку не увидела себя со стороны, что сама впервые в своей советско-российской жизни повела себя просто как женщина, вынужденная уступить напору физической силы; что впервые не стала сама сопротивляться, дерзить им и едко стыдить их, не стала вставать в гордую позу незаслуженно обиженной «слабой» женщины и неслабо совсем при этом требовать от мужчин уступать ей и доказывать, что они, сильные мужчины, (каковыми она их не считала в глубине души), должны во всем ей повиноваться. Она впервые не показала им своего презрения к ним за их такое немужское, на ее взгляд, поведение. Возможно, сказалось ее совсем недавнее пребывание в Литве, сдержанное, обходительное отношение друг к другу, понимание наличия своего и чужого пространства и уважение к этому пространству, вследствие чего было там спокойно и комфортно, и она сама успокоилась и расслабилась, не принуждаемая окружением все время участвовать в битве отношений всюду – в транспорте, в магазине, на остановке автобуса, в бане… по причине этого и в ней пробуждалась несвойственная ей агрессия и нетерпимость… как же она сама от этого уставала!
Уже много позже она поняла, что те мужики как раз