/p>
Дороги тогда замело,
Кобыла в сугробах завязла,
когда к повитухе спешили
и роды пришлось принимать отцу.
Мать страдала в потугах,
сползая с перин на жесткий килим,
что лежал на полу.
Стонала, волчицею выла, шептала молитву,
ногтями впивалась в узоры ковра.
В это мгновение, спасаясь от стужи,
влетела, ворвалась большая птица,
раня об осколки белые крылья,
закружилась над мамой, роняя перья.
Неожиданный страх пересилил страдания,
мать исторгла меня, и я выпал
на палас из шерсти агнца,
когда-то похищенного
дядей Махмудом
в соседнем селе.
Потом наступила весна,
растаял снег, горы воскресли,
родники проснулись,
блестя серебром.
Реки потекли туда,
откуда возвращались
перелетные птицы.
И мать отстранила меня от груди,
но я продолжал созерцать
снег и молоко,
снег и молоко год за годом.
Каждое утро я кормил белую кобылу,
щекотал себе лицо пером израненной птицы.
Спустя годы мне открыли тайну:
кобыла была саврасая,
а перо птицы – тоже не белое,
И я с горечью понял,
что пришел в этот мир
наполовину слепым и наполовину зрячим.
Поле моего зрения лишено красок, света и порядка,
все вокруг меня свалено, как попало,
так ощущает себя человек, слышащий речь,
но не музыку.
Только белый цвет подавал надежду,
сохраняя свою непорочность, как молитва.
Я видел мир простым и скучным,
различал цветы по запаху
и все равно тысячу раз благодарил Бога,
ибо нет ничего прекрасней трепетного белого цвета
для того, кто может созерцать только белое.
Так я и рос, легким, как пух, и счастливым, как пчела,
помогая отцу на пасеке, а маме, – в хлеву.
На лугу я носил косарям воду из родника
и бегал за белыми бабочками,
улыбаясь их порханью.
Рос послушным и трудолюбивым,
задавал вопросы, я был любопытным,
потому как весь мир для меня состоял из догадок.
Когда мне минуло двенадцать, я понял,
снег – ни при чем,
я заблудился в себе.
Беспомощность приумножалась сверстниками, –
они смеялись надо мной во время новой игры:
«Угадай-ка цвет» для меня придуманной,
это был заговор, ради забавы.
Но я терпел и продолжал любить смешливых сверстников
и верил, что неправильно оцененный мой изъян
однажды приведет их к покаянию.
Я любил всех жителей родного села,
вглядывался в их лица, –
невинные, сияющие и светлые,
таким я видел даже дядю своего Махмуда,
ловкого конокрада и разбойника.
«Дядя, – однажды сказал я, –
научи меня различать хотя бы красный цвет,
никак не могу угадать его,
и всякий раз проигрываю сверстникам».
Дядя вышел во двор, схватил белую курицу и сказал:
«Отрежь ей голову, и ты увидишь красный цвет.
Этим самым заслужишь уважение ребят.
Пойми, мальчик,
над тобой смеются не потому, что ты не различаешь цветов,
а потому, что ты – невинен».
Но я выпустил курицу в объятия ветра
и, плача, побежал в виноградники к дедушке Исмаилу,
старцу с рябым лицом и седой головой.
Он осушил мои слезы рукавом рубашки,
пахнущей потом и сказал:
«Дитя мое, в столь раннем возрасте
ты стал заложником собственного бремени.
Невинность прекрасна,
но она прекрасна до тех пор,
пока не выглядит, как величайшее злодеяние,
и тогда даже отец может убить сына,
как это сделал султан Сулейман,
умертвив Мустафу, явившегося к отцу в белых одеждах.
Я не позволю тебе замкнуть круговорот,
и переступить эту тонкую грань.
Чует мое сердце