горы. Дальше нужно было идти пешком. Бойцы замаскировали джипы, взяли коробки, и пошли.
О двух своих товарищах – Дивертиго и Пасторе – они не вспоминали. Хотя, наверное, все же вспоминали, но промеж себя ничего о них не говорили. Что было толку в таких разговорах? Разговорами их вернуть было невозможно, даже если Дивертиго и Пастор были живы…
Манагуа, отдел службы безопасности
Национальной гвардии
Это могло показаться невероятным, но и Дивертиго, и Пастор остались живы. Живы, но оба ранены. Причем, что, опять же, можно было считать чудом, их раны оказались несмертельными – оба были ранены в ноги. Оттого-то они и не побежали вслед за своими товарищами – на раненых ногах далеко не убежишь. Застрелиться им мрачные люди в штатском тоже не позволили, ловко выбив у них из рук оружие. Да, впрочем, ни Пастор, ни Дивертиго и не собирались стреляться. В той кутерьме оба они испугались и утратили присутствие духа, что, в общем, было и немудрено. Попробуй-ка проконтролируй себя, когда в тебя со всех сторон стреляют, а сам ты ранен и боль от раны разрывает тебя на части! Мало кому удается сохранить самообладание в таком-то положении. К тому, что ты ранен, надо еще и привыкнуть, а это очень даже непросто. Кроме того, и Дивертиго, и Пастор были молоды, и они хотели жить.
Из генеральской резиденции в Леоне двух плененных сандинистов доставили в Манагуа, где ими занялась служба безопасности Национальной гвардии, подчиненной непосредственно диктатору Сомосе. А именно тот ее отдел, который ведал борьбой со все нарастающим народным сопротивлением. Сопротивление это носило название Сандинистский фронт национального освобождения, или, если говорить коротко, сандинисты.
В отделе службы безопасности Пастора и Дивертиго подвергли допросу. В госпиталь никто их отправлять и не думал, сомосовским приспешникам, прежде всего, важно было выведать у плененных сандинистов всевозможные подробности того, что произошло, а уж госпиталь будет потом – если он вообще понадобится.
Первым допрашивали Пастора. Допрашивали его три мрачных типа, задавая вопросы поочередно, а иногда один и тот же вопрос задавали все трое. Это был очень мучительный допрос – в том смысле, что рану на ноге никто толком не обработал, ее лишь наспех перевязали. Рана очень болела, Пастору хотелось пить, его мутило, он был напуган и подавлен. Но, несмотря ни на что, этот щуплый двадцатилетний парень был преисполнен решимости сражаться до конца. Он понимал, что это, может статься, будет его последний бой в жизни, но он намеревался выдержать его с честью, как и полагается истинному бойцу за правое дело. К тому же он не верил, что может погибнуть, потому что в двадцать лет кто верит в собственную смерть?
– Как тебя зовут? – спросил один из следователей.
– Пастор, – ответил юноша, невольно кривясь от боли.
– Я спрашиваю о настоящем твоем имени! – повысил голос следователь.
– Пастор, – повторил юноша.
– Вот как! – хмыкнул второй следователь. – Значит, Пастор и никак иначе… Что ж, пускай будет так. Для нас это не