Она что, бесплодная была? А правда, что Авинаш каждое утро в своей комнате делал разные трюки, как индийские факиры? Интересно, а это помогало сохранению семени? Он действительно носил на своем достоинстве сережку с изумрудом? Как же он занимался этим с сережкой-то?
Ох, неужели она не понимала, что Сюмбюль смущало не присутствие Макбуле-ханым, а охватывавшее меня возбуждение?
– Ах, ягодка моя, про сережку с изумрудом мне ничего не известно, но вот ту траву, что помогает от ребенка избавиться, Эдит у меня не просила ни разу. Большего сказать не могу. А ведь в то время богатенькие европейки чаще всего ко мне именно за этим и обращались. Сколько раз я к ним бегала! Сами понимаете, дело-то срочное. А они без всякого стыда задирали юбки по пояс и плакались, мол, дорогая, принеси мне снова того эликсира. Одно полнолуние прошло – они снова просят. Плачут, стонут своими тонкими голосками. Это я про других женщин, не про Эдит. У Эдит-то голос был точно труба. Может, у кого еще и есть такой, но мне слышать не доводилось.
По-кошачьи зеленые глаза остановились на кольце с сапфиром на моей руке.
– Что ты так на меня смотришь? – без всякого перерыва продолжила Ясемин. – Хочешь знать, что в итоге случилось с ними? Эдит укатила в Париж с одним-единственным чемоданчиком. Все ее состояние зятек прибрал к рукам. Да только все его компании, все облигации – все сгорело. А мать… Мать ее сама навстречу собственной смерти выбежала. Сын потом даже пепла от нее не нашел. Ну, это расплата за ее грехи. Еще бы! Я вам так скажу: все те беды, которые в итоге привели ее к смерти, начались в то далекое время, когда она приписала отцовство нагулянного ребенка собственному мужу. Да и после она тоже дел натворила. Кто знает, тот поймет, не так ли, дорогая моя?
Но я тогда ничего еще не понимала. Я и представить не могла, что имею какое-то отношение к этим богачам. Истории Ясемин я слушала, как слушают сказки, и меня волновали только мои собственные тайны. А Ясемин, поглядывая на кольцо, которое надела мне на палец мама, когда мы обнялись в последний раз, настаивала: «Дай-ка я тебе погадаю, посмотрю, что тебя так тревожит». Когда она так говорила, меня окутывал страх. «Может, эта цыганка знала меня еще до того, как я стала Шахерезадой? – думала я. – Может, ей известна судьба моих родителей? Знают ли они, что я жива, ищут ли они меня?»
Ответы на эти вопросы я получила лишь годы спустя, когда Ясемин указала Авинашу Пиллаи дорогу ко мне. Бывший шпион, теперь уже старик со спутанной бородой и всклокоченными волосами, от чьего былого обаяния не осталось и следа, бродил по улицам Измира – города, где теперь жили люди, говорящие на одном языке, где вместо жасмина пахло тухлыми яйцами; города, где вместе с названиями улиц исчезло и прошлое.
Ясемин наткнулась на Авинаша в одном безлюдном проходе в районе Тилькилик. Безумец, даже на склоне лет, так и не смог забыть Эдит. В нашу с Авинашем последнюю встречу я соединила кусочки мозаики из рассказов цыганки и поняла, какое место занимаю в получившейся картине. И та история,