осень. Верней, не любит, а как-то очень близка она ему, особенно когда не дождливая, тихая, как сейчас, грустная. И печаль ее светла. Печаль светла… Лучше Пушкина не скажешь…
Они, плечо к плечу, бредут – лучше бредут, чем идут, красивей – по безлюдному осеннему парку. На первый взгляд все вокруг зеленое, но только на первый. Пробивается уже краснинка на резных кленовых листьях, чуть отсвечивают теплой желтизной тонкие березы. И мягко, вкрадчиво шуршат под ногами первые, самые слабые или самые нетерпеливые, павшие листья. Некоторые почему-то совсем зеленые, не тронутые радужными красками осени. Владик пружинисто наклоняется, поднимает особенно красивый, опаленный по краям кленовый листок, церемонно вручает притихшей Нине. Говорит, нисколечко не заикаясь:
– Это вам, сударыня.
Нина лукаво улыбается, принимает величественный вид светской дамы, вычурно приседает, отводя руки, – реверанс называется.
– Спасибо, мой великодушный рыцарь! – Прижимает листик к сердцу, томно вздыхает.
И ничего будто бы такого уж смешного не произошло, подурачились немного, но оба смеются так безудержно, так заразительно – слезы на глазах выступили. Сразу делается легко и просто, они шагают, взявшись за руки, по разноцветной парковой аллее, болтают о всякой ерунде, говорят, говорят, наговориться не могут. Нина поворачивает к нему светлое лицо, улыбается своими неправдоподобно синими глазами и негромко произносит…
– Проснулся, Владик?
Мама… Так замечтался, что даже не расслышал, как она вошла в комнату. У мамы удивительная интуиция. Как она догадалась, что он не спит, если лежит, отвернувшись к стенке, еще и с закрытыми глазами? Главное, на самом интересном месте… Можно, конечно, сделать вид, будто все-таки спит, не слышит, но нет смысла… Все равно не вернуться ему теперь с Ниной в пустынный осенний парк, не узнать, что хотела она сказать…
– Не спишь ведь, я же вижу, не притворяйся! – Владик почувствовал в ее голосе улыбку.
– Сплю, – буркнул он, не поворачиваясь.
– Вставай, сынок, на базар сходишь, – тронула его за плечо мама. – Я, пока есть горячая вода, стирку затеяла.
На базар… Хуже не придумаешь. Маяться в базарной толчее, протискиваться в шумные, крикливые ряды, выискивать, озираться, заикаться… Не велика, казалось бы, разница между магазином и базаром – те же ненавистные очереди и те же люди, – но Владик лучше десять раз в магазин сходил бы, чем один раз на базар. И сопротивляться бесполезно – у мамы в самом деле стирка, а папа… В общем, папа на базар не пойдет. Единственное, что Владик мог себе позволить, – потянуть немного время. Притерпеться, свыкнуться с мыслью, что все равно никуда от этого рынка не деться, но только не тут же, не вдруг. Повернулся, просительно посмотрел на маму:
– Ма, посиди со мной.
Раньше мама с ним часто «сидела». И вечером, перед сном, и утром, если удавалось. А уж по воскресеньям, когда никуда спешить не надо, обязательно. Присаживалась на край диванчика, сначала растрепывала, а потом приглаживала его волосы, всегда находилось о чем потолковать, посудачить,