красивая, – сказал сын корчмаря.
– Все-то ты выдумываешь, Симонас!
– Красивая, – пробормотал он. – И я знаешь чего хочу…
– Не знаю, – опасливо пролепетала Морта.
– Хочу, как они… как наши лошади… чтобы одна грива… одни ноги… один рот…
– Не надо, Симонас!.. Ради всех святых!..
Морта бросилась к реке, выгнала из воды каурого и гнедую, вцепилась в поводья и не оглядываясь зашагала прочь. Она вспомнила, как десять лет назад, возвращаясь с водопоя, забрели они с Семеном на отцовское подворье. Изба развалилась, а пруд ряской затянуло. Морта обошла двор, заглянула в крест-накрест заколоченное окно, подняла с земли прогнивший деревянный башмак, напялила на босу ногу и похоронно сказала:
– Мамин башмак… мамин…
Прыщавый Семен сидел на кауром, тогда еще молодом и норовистом, и ждал, пока Морта наплачется всласть. Он никак не мог взять в толк, зачем затащила она его на этот пустырь, на это разоренное и богом забытое подворье, где даже ветру делать нечего: ставни сорваны, деревья срублены, трава не растет.
– Конура Саргиса! – обрадованно воскликнула Морта. – И цепь… Можно, – обратилась она к Семену, – я возьму ее?..
– Далась она тебе… ржавая вся, – не слезая с лошади, буркнул сын корчмаря.
– Можно?
– По мне – забирай все: и цепь, и башмак, и конуру.
– Я только цепь, Симонас.
Его коробила ее безоглядная просительность и уничиженность.
– Да возьми ты ее!.. Возьми!.. – отмахнулся он. Не сказав ни слова, Морта перекинула цепь через круп гнедой, еще раз оглядела осиротевшую вотчину и дернула повод.
– Иногда я вам завидую, – сказал прыщавый Семен, когда лошади поравнялись.
– Нам?
– Твоему отцу… твоим братьям… тебе… вообще литовцам.
– А чего нам завидовать? У нас ничего нет.
– У вас есть цепь, которой вы привязаны к этому небу, к этому полю, к этой конуре. А у нас ее нет. Понимаешь, нет!..
– Но у вас есть деньги. За деньги все можно купить.
– Такую цепь за деньги не купишь… За нее кровью платят… каторгой.
Странно, чего ей вспомнились и та пора, и тот разговор, и та цепь? Уцелело ли что-нибудь от отцовской хаты? Морту вдруг потянуло туда, потянуло властно, неудержимо, как будто все там снова ожило: и колодец, и ставни, и корова, как будто снова – через столько-то лет! – распахнулись крест-накрест заколоченные окна и в крайнее из них, в то, что выходит в сад, выглянула мать в цветастом платке и громко, кажется, на всю землю крикнула:
– М-о-о-р-т-а-а-а!
– Дальше ступай одна, – ворвался в ее воспоминания хриплый баритон Семена. У Рахмиэлова овина он отдал ей лошадь и сказал: – У меня к ночному сторожу дело… Ежели отец спросит, где я, скажи: у реки.
– А ты скоро?
– Скоро.
Ночного сторожа Рахмиэла прыщавый Семен дома не застал. За домом, на огороде, возился Казимерас, тот самый Казимерас, который у всех евреев местечка гасил по субботам свечи.
– А хозяин где?
– Ушел.
– Один?
– Один.
– Говорят,