позволить вырвать иглу. Долгих два часа сижу в одном положении, не отводя от него взгляда, пока не слышу короткий стук в дверь, которая немного приоткрывается, являя мне Петровну.
– Лен, иди поешь. Я с ним посижу.
– Не надо, – отмахиваюсь. – Я не хочу.
– Хочешь, – настаивает и протискивается внутрь. – Аронов вкратце рассказал, что случилось. Ты здесь с ночи, и уверена, что глаз не сомкнула, вероятно, даже с места не сдвинулась. Гриша и Тася обедают, составь им компанию.
Как назло, именно в этот момент мой возмущённый желудок даёт о себе знать, напоминая, что я не ела со вчерашнего утра, погружённая в переживания о Косте. Соглашаюсь и, уступив место Петровне, направляюсь в дом. Ещё не дойдя до кухни, слышу заливистый смех Таси и низкий баритон Гриши.
– Привет, – целую дочку в макушку и осуждающе смотрю на парня, который уже позавчера знал о случившемся, но мне не сказал.
– Лен, прости, – тушуется, опуская взгляд в тарелку. – Мне приказали молчать.
– Кто?
– Парето.
– Как это? Он третий день без сознания. Насколько я поняла, когда приходил в себя, все силы истратил на требование покинуть больницу.
– Не забыв добавить: «Орловой ни слова».
Не знаю, радоваться заботе Островского и желанию избавить меня от переживаний или же огорчаться, что я последний человек, которого необходимо оповестить. В любом случае истину мне узнать не суждено, потому что, как только к Косте вернётся ясность ума, передо мной предстанет привычный всем Парето.
– Мам, а можно к Косте?
– Нет, родная, пока нельзя. Возможно, позже, – размытые обещания, которые, скорее всего, я не выполню. Пока не могу предположить, как Островский отреагирует на моё присутствие рядом, не говоря уже о ребёнке.
– А ты теперь всё время с ним будешь?
– Несколько дней, – глажу дочь по головке, успокаивая. – А ты слушайся Гришу и Ларису Петровну, чтобы не пришлось вызывать Ираиду. – При упоминании имени ненавистной няни Тася распахивает глаза и охает, принимаясь за еду.
Мне кажется, я затолкала в себя обед, даже не прожевав как полагается. Ощущение спокойствия настигает лишь в кресле напротив Кости. Петровна недовольно цокает, но уступает место, покинув коттедж. Телефон Парето постоянно вибрирует на столе, а на экране высвечивается «Серхат», но прикасаться к его вещи запрещено, тем более принимать вызов.
День тянется бесконечно долго, а мысли потоком роятся в голове, терзая меня. Не ведая причин случившегося, сложно говорить о последствиях, а зная Островского, они будут. Он слишком аккуратен и проницателен, чтобы получить ранения по глупости, а такое качество, как импульсивность, ему не присуще.
Сейчас, пока сижу в этом кресле, у меня есть возможность осмотреть каждый сантиметр его тела, запоминая все шероховатости. Иногда мне кажется, что его шрамы внутри такие же, как на поверхности: безобразные, с рваными краями, не затянувшиеся до конца и приносящие монотонную боль. Он прошит ими насквозь, и вряд ли