первой реакцией, как и ожидалось, стала реорганизация домашнего интерьера. В мгновение ока благородно-представительные гостиные супругов Торстейнсон преобразились. Там, где раньше была респектабельность начала века – толстый бархат и дорогой лоск твердых пород дерева, – теперь, куда ни глянь, за первенство сражались кричащие цвета: в коврах и ковриках, скатертях и настольных дорожках, гардинах и картинах (где не было ничего, кроме разного рода квадратов, кругов и треугольников), в изогнутых кухонных шкафах, в датской мебели, которая по внешнему виду больше смахивала на каких-то амеб, чем на предметы комфорта, и для херра Торстейнсона оставалась такой же загадкой, как и тело собственной супруги. Иными словами, каждая деталь дома бездетной четы, окрашенного в небесно-синий, травянисто-зеленый, розово-красный и солнечно-желтый цвета, несла на себе отпечаток войны, бушевавшей в душе и эндокринных железах фру Торстейнсон.
Херра Торстейнсон благодарил небеса за то, что его родители не дожили до этого дня и не стали свидетелями разрушительных устремлений его супруги. Они-то сомневались в ней с самого начала. Да кто эта продавщица, которую их сын присмотрел для себя за табачным прилавком Торгового кооператива Рейкьявика и окрестностей?! И, более того, с чего он вдруг предпочел совершать покупки в магазине кооператива, подрывавшего влияние рейкьявикской предпринимательской элиты, к которой сам и принадлежал? – Ну, естественно, чтобы познакомиться с девушкой! Проще спуститься ниже, чем лезть на вершину! – Но станет ли она когда-нибудь своей в их мире? – Конечно, нет! – Может всё это закончиться катастрофой? – Да!
И в этом они тоже оказались правы. У херра Торстейнсона не было другого выбора, кроме как постараться переждать семейный катаклизм, сосредоточившись на развитии инженерной фирмы (он управлял ею вместе с Áндресом, его дядькой по материнской линии, тот был директором и руководил всеми кадрами: помимо них двоих, одним стажером и девушкой на телефоне) и попутно заботясь о своих «птенчиках», как он называл молодых неженатых новичков в рядах «Певчих дроздов». С ними он проводил дополнительные занятия после окончания общих хоровых репетиций.
Именно этим херра Торстейнсон и занимался описываемой здесь ночью: плотно прижав одну руку к брюшному прессу молодого тенора, а другую к его спине, наставлял вдыхать-выдыхать так, чтобы тенорский живот округло выпячивался под ладонью учителя, – как раз в тот момент, когда фру Торстейнсон поняла, что больше ей в доме благоустраивать нечего.
На часах третий час ночи. На небе ни облачка, но город еще мокрый от прошедшего ранее ливня. Влажно блестят улицы, посверкивают обшитые гофрированным железом стены домов и стекла окон. Световые вывески в центре города ярко сияют освеженными цветами. В гавани луна рисует таинственный лес из теней и света от мачт траулеров и рыболовецких суденышек. За этим лесом виден «Фрейр» – корабль береговой охраны,