ему, что организм некоторых людей имеет такую особенность и еще до наступления болевого шока как бы выключает сознание. Тогда он стыдился этой своей особенности. Было время, даже пытался тренировать у себя невосприимчивость к боли, но новые ранения перечеркивали все усилия. Зато он научился, если можно так выразиться, сознательно терять сознание. Малейшей боли ему было достаточно, чтобы заставить себя упасть без чувств. Знал он и то, что однажды можно и вовсе никогда не очнуться. Следователи внесудебных органов готовы были лопнуть от злости, но поделать ничего с ним не могли. Методы так называемого «физического воздействия» в данном конкретном случае не действовали.
Уже вторую неделю его не вызывали на допросы. Следовало ждать каких-то событий. Наверное, что-то уже происходило. Показания, которые из него выбивали, были очень важны, и поэтому его не могли так сразу расстрелять, а невозможность выбить эти показания уже стоила карьеры, а то и самой жизни нескольким следователям. Содержали его в одиночной камере. В общих камерах давно соорудили многоярусные деревянные нары, где из-за тесноты и скученности разрешалось полежать на них днем. Здесь же была кровать, в дневное время прикрепляемая к стене, – наследие царизма, который не видел ничего предосудительного в том, что арестованные будут спать на койке с панцирной сеткой. Спать днем категорически воспрещалось. Разве только утром после ночного допроса позволяли поспать чуть больше положенного. Также были не положены стол и табурет, не говоря уже об этажерке для книг – необходимого атрибута камеры для государственного преступника в дореволюционное время.
Он сидел на каменном приступке у окна и почти равнодушно смотрел на опухшие ступни ног. «Если сейчас придется надеть ботинки, то сделать это будет мучительно больно», – думал он. Неожиданно отворилось окошко для раздачи пищи. В отличие от входной железной двери оно всегда тщательно смазывалось солидолом. Надзиратель заглянул в него. Затем, лязгая и гремя связкой ключей, со скрежетом распахнул дверь. Скрежет тюремных дверей в русских острогах как старинная традиция кочует из века в век. Кто бы и зачем ни открывал дверь – вся тюрьма должна слышать.
– Выходи, – беспристрастным голосом приказал надзиратель. – Да живо давай!
Надеть ботинки быстро не удавалось. И если один башмак он кое-как, морщась от боли, натянул, то другой никак не поддавался. Из конца коридора долетел недовольный голос дежурного:
– Чего ты там копаешься? Мать твою так!..
Надзиратель вошел в камеру, что запрещалось, присел на корточки перед арестованным, что и в мыслях нельзя было допустить, и, вставив чужую ногу во второй ботинок, рывком его надел. Арестованный застонал.
– Заткнись, гнида. Выходи! Не понял, что ли?
Поняв, что тот не притворяется, надзиратель помог арестанту выйти из камеры и, повернув его лицом к стене, заученно приказал:
– Стоять!
После рывков и проходки все тело узника наполнилось болью. Болели ноги.