изысков. Мои сомнения усилило его описание смерти Аугусто Оливареса в тот же день. Габо утверждал, что тот погиб в бою, до последнего сражаясь рядом с Альенде. Неправда: Аугусто, уважаемый журналист и один из ближайших друзей Альенде, покончил с собой за несколько часов до смерти самого Альенде, выстрелив себе в голову: это подтвердила Мирейя Латорре, его жена, которой разрешили забрать его тело из морга.
Габо также ошибся, утверждая, будто наш Чичо впервые использовал огнестрел. Он был метким стрелком и регулярно упражнялся в стрельбе по мишеням в Эль-Каньяверале, а Ла Пайита наблюдала за этим с явным одобрением и восхищением. Однако Габо предпочел трагедию: мирный человек впервые берет в руки оружие в уверенности, что иной дороги перед ним нет.
То, что писатель приукрасил версию Фиделя, дав волю своему богатому воображению, не заставило меня усомниться в том, что в основе описания смерти Альенде лежала правда.
Кроме того, имелись стратегические политические причины представить это как преднамеренное убийство. Мы воевали за наследие нашего вождя – противостояли постоянным уничижительным выпадам мерзких фашистов типа Бойзарда, и в этой войне нужны были ясность и простота. Нам требовалась эпическая история доброго короля, убитого злобными генералами, которые клялись ему в верности: архетипическая смерть, которая повлекла за собой все остальные трагедии. И ведя кампании по всему миру, в этой истории, полной огромной символической силы, мы позиционировали себя как сынов и дочерей Чичо, которые выйдут из тени, чтобы отомстить за него, а пока защищают его память.
Самоубийство, напротив, было бы мрачным: его невозможно было бы кратко объяснить или включить в полотно сжатого рассказа. Как мстить за самоубийство? Представьте себе, что отец Гамлета совершил суицид и не было бы никакого дяди Клавдия, который захватил его трон и супружеское ложе. Когда жертва обращает оружие против себя, остаются только нескончаемые вопросы относительно отдаленных и непосредственных причин такого поступка. Мы вязнем в противоречивых интерпретациях жизни, которые постепенно становятся все туманнее. Самоубийство парализует, осложняется недоумением и чувством вины оставшихся в живых, затаенным возмущением человеком, который вместо того, чтобы расхлебывать кашу, оставляет нас с массой вопросов – и без удовлетворительных ответов. А вот при убийстве остается надежда на катарсис, когда виновных призовут к ответу, перспектива восстановления порядка и справедливости. Вот почему в отеле «Хей-Адамс» в 1983 году я подтвердил Орте, что Альенде убили.
Спустя семь лет ситуация изменилась. Если война с безжалостным врагом не допускала инакомыслия или нарушения стройных рядов, то сейчас, в приближении мира, та самая демократия, которой мы так жаждали, допускала тонкости и критику, давала возможность с меньшим скепсисом отнестись к тем сведениям, согласно которым Альенде действительно мог покончить с собой. Признание того, что хунта не лгала относительно