а другие слезами. Я круглые сутки все это ношу в себе, приятного мало, но таков уклад моего бытия. И этой ночью тебе придется стать тем жилетом, милая, бедная девочка, в который моя отравленная душонка будет лить горькие слезы, слезы отчаяния и боли. Ты думаешь, что я животное? Нет же, совсем нет. И у меня было детство, ничем не отличающееся от твоего – пряник и кнут, и я был молод и любил.
Мне о многом нужно сказать тебе. Дело в том, что душу мою, и без того больную, разодрали на части в буквальном смысле слова. И на каждой кровоточащей частичке потоптались ногами. А у лжи и лицемерия, признаюсь тебе, острые каблучки со свинцовыми набойками и каждая в девять граммов весом. Какая же это чудовищная боль, я не мог себе представить, что есть на свете что-то похожее на эту страшную, адскую боль, которая пронизывает всего тебя без остатка. Все внутренности, весь твой мир подвергается ужасному землетрясению, разрушению и неизбежной гибели.
Влажной, большой ладонью сторож размазал по лицу соленые реки слез, натужно опорожнил нос, сбросив привычным движением липкие сопли своей слабости на бетонный пол морга. Затем включил воду, взял шланг и принялся смывать следы преступления с липких от спермы и крови ляжек и промежности трупа. При этом продолжая копаться, словно патологоанатом в кишках, в своих воспоминаниях.
– Я вспоминаю ее нежное тело, жаркие, сладкие губы, вздымающуюся от возбуждения прекрасную грудь. О, ее грудь! Ничего прекраснее на свете я не видел. Что же дальше, как же жить? Разве только слабые люди могут любить? Или это не любовь, а обиженное самолюбие, и все мои слезы только бред, бред больного и брошенного на произвол судьбы человека? Она не воротится назад, и ты это знаешь. Сейчас ты не можешь все это воспринять, и только бередишь еще не зажившую рану, но, может быть, наступит момент, когда ты поймешь, осознаешь своим растоптанным сердцем, что сделать ничего нельзя, и твоя любовь только унижает тебя и наполняет презрением ее глаза. Тебе стреляют в сердце, потом делают контрольный выстрел в голову, а ты все просишь о любви и милосердии. Подумай. Я не могу думать, не могу ни с кем поделиться окромя ВАС – покойников. Я и устроился сюда, затем чтобы было с кем поговорить. Еще один существенный момент, с тех самых пор у меня не было ни одной живой женщины. Признаться честно, я ненавижу ваше отродье, лживое, похотливое и изворотливое. Но ты не такая, потому что дохлая, а все, что мне нужно от женщин, у тебя и таких как ты есть, и мне кажется, что если бы вам предложили эту процедуру, которую я с вами произвожу, каждая согласилась бы на последок перепихнуться. И меня все это положение вещей вполне устраивает, потому что… – сторож замялся, как бы размышляя, стоит доверять этому трупу свою тайну или нет, но все же набрался смелости, подумав, что этот труп ничем не лучше и не хуже всех остальных. – …я не могу с живыми, у меня не стоит на них, в таких ситуациях я всегда думаю только об одном, об их лживом, гнилом нутре, не могу ничего поделать с собой. Быть может, убить себя –