бывало, не дождавшись, покуда сон не положит тяжёлую ладонь между лбом и темечком, да не потянет голову к подушке, ну и примешься тратить жизнь бестолку: то замрёшь, не желая тревожить домашних, делаешь вид, что спишь , а сам любуешься потолком, будто поверхностью воды с мягкого песчаного дна, или напротив – вертишься с боку на бок пирожком на сковородке, томишься в печи дремоты, разглядывая неясные картины, что прячутся за плотными шторами век.
Там путано всё, неясно. Чёрно-белая плёнка судьбы разворачивается упругим локоном, а ты тщишься узнать хотя кого в отливающих перламутром образах, и даже кажется угадываешь чей-то профиль… гримасу… улыбку. Впрочем, забываешь сразу – кто то был и каков. И незаметно для себя засыпаешь, наконец, выставив ступни на потеху сквозняку, да поутру удивляешься ломоте в костях, сухости в горле… Заодно делается ясно – простыл, продуло, с того и лёг, не дождавшись привычного сиплого боя стрелок на «без четверти десять», или около того.
Утро. Ты по-прежнему один на один с собой. В закрашенном сумерками окне видно не улицу, а нехитрую кухонную утварь, плиту о двух чугунных конфорках и тебя самого за столом под голой, без абажура лампочкой. Придерживая на груди халат, ты макаешь хлеб в блюдце с мёдом и жуёшь, приглядывая за своим отражением, что тает понемногу на низком костре рассвета. Вскоре становится видно, что недосуг оказалось ветру смахнуть сор со скатерти неба. Подавая ему пример, ты собираешь в горсть хлебную пыль, и посыпая ею подоконник, растроганный, едва не плачешь из-за того, что тебе давно уж нет нужды перекидывать крошки языком во рту от щеки к щеке, как конфету, да и касаемо луку… Эка невидаль – лук, пойдёт в суп вместе со всеми его волшебными плёнками.
В аптечке – йод, в хлебнице – хлеб… И рассеется темнота над горизонтом.
– Говорят, слезливость приходит с возрастом…
– Это раскаяние говорит в нас.
– За себя?
– И за других…
Дурацкое дело нехитрое
– Что делаешь?
– Да… вот…
– Хм. Тебе чтобы не делать, лишь бы ничего не делать?
– Почему?!?!
– Да… так. Лучше бы… А это, – так, дурацкое дело нехитрое.
Даже если чужой путь чудится легче и глаже, иди своим, ибо, хотя тебе кажется иначе, но многие завидуют не собственной участи в ответ. Так и шагай им достойно, не трать жизни на осуждение, злобу иль зависть. Слишком дорого время. Чересчур малО оно.
У каждой судьбы своя печаль. К примеру, тот сапожник, который извечно бос, это не от того эдак, что он неумел. Обрыдло ему всё.
Вид обуви, истёртой по причине дурных ног, дорог и характеров говорят ему об человеке больше, нежели тот способен соврать про себя сам. Сапожник замечает несмытую с подошв землю, и не брезгая ею, счищает косым вострым ножом, как клинком. И не скажет про то ничего и никому, сожмёт покрепче, добела, губами мелкие гвоздики, и стукнет по набойке замахнувшись чуть сильнее.
Не ускользнут от сапожника и затёртые зубным порошком или ваксой заломы, неумелый шов, либо