на колени, причем жандармы подходили и переламывали саблю над головой каждого в знак разжалования.» Это был акт гражданской казни. В крепости осужденные получили одежду каторжников – «куртку и штаны грубого серого сукна».12
Когда представляешь себе мучительную, оскорбительную процедуру этой казни и подготовки заключенных к долгой, тяжелой ссылке и каторге, вдруг ясно понимаешь, что судить декабристов все же будет не Государь, не члены суда, не жандармы, а время. Жестокая судьба выдающихся людей останется в памяти потомков примерами мужества, благородства, силы воли, способности все выдержать и не смириться. А имена тех, кто их казнил, бесславно растворились во времени.
Их память на земле невоскресима;
От них и суд, и милость отошли.
Они не стоят слов: взгляни – и мимо.
Данте Алигьери не сомневался: каждый из живущих в результате получит по заслугам.
В этот же день, 13 июля 1826 года, на Кронверке Петропавловской крепости были казнены пятеро декабристов, приговоренных к повешению: П. И. Пестель, К. Ф. Рылеев, С. И. Муравьев-Апостол, М. П. Бестужев-Рюмин, П. П. Каховский. И в Москве, и в Петербурге не верили, что эта страшная казнь состоится. Государь Николай I, которого ни одна пуля не тронула на Сенатской площади, стал убийцей этих людей. Такое иногда случается в истории…
Декабрист Александр Поджио, отбывавший ссылку в Сибири, друживший с семьей Волконских, в «Записках», написанных после отбытия ссылки, размышлял о причинах той жестокости, с которой Николай I и судьи расправились с людьми, желавшими блага для России.
«И каким образом все эти судьи, зародившиеся при Екатерине и возникшие при Александре, не были проникнуты духом кротости этих двух царствований, чтобы так скоро, внезапно отказаться от всего прошедшего и броситься, очертя голову, в пропасть казней и преследований! Каким образом решились они так быстро, необдуманно перейти ту черту, так резко отделявшую правление милосердное, человеколюбивое от правления жестокого, бесчеловечного! Скажите, где и когда они видели во всю свою долголетнюю жизнь и эти виселицы, и эти каторги в таком числе и таком размере?»
«Власть при Александре хотя была и дремлющая, но при Николае она сделалась притеснительною и, достигши до высшей степени своевластия, она тяжко и непробудно залегла смертным гнетом на все мыслящее в России!»13
Примерно о том же написал С. П. Трубецкой в статьях «Мысли об истекшем тридцатилетии в России», «Записках».
Трудно представить себе, как озвученный приговор приняли родственники осужденных, как перенесли мать, сестры, братья Сергея Волконского известие о ссылке в Сибирь.
Александра Николаевна надеялась на свое влияние при дворе, на поддержку императрицы. Она посылала прошения государю Николаю I с просьбами о сокращении срока каторги, ведь сын был ранен на войне и здоровья крепкого не имел. Но письма государю с просьбами о милости никакого результата не принесли.
Мария Николаевна, ожидая приговора, была