на невозможных берегах, где и воевода со своей полонянкой, и тот отсвет вечный озаряет и здешний берег и делает просветной, улыбчивой даже эту глинистую мель с размытым погостом.
А ночью во сне – видения древнерусские…
Черные, извилистые ивы, застыло вытянулись вверх, как неотвязные, вросшие в мозг мысли… Большие деревянные терема средневекового города. Светлый вечер, воздух мерцает, трепетно подергиваясь хлопьями сумрака. Вечерний этот воздушный простор будто вкачивают тебя глубоко в пространство.
Видно далеко – чисто, ясно; и предметы все увеличиваются: я миную огромные бревенчатые терема со множеством дверей, переходов, ворот – из-за них виден свет сине-серого снега окраины. Передо мной очерк лица женщины в таких же тенях, и глаза, как из серо-синего камня, и в них твердый, плоский свет. Мы во дворе, на просторном сеновале: долгожданное свидание.
Я её обнимаю, прижимая к бревенчатой стене, она слабо сопротивляется и клонится к сумрачному проёму – заглянуть: боится, что нас могут с улицы увидеть. Черные волосы, маленький белозубый рот, страстные, слегка выпяченные губы, сказочно удлиненный овал лица…
Тот же сине-серый мягкий сумрак, только заключённый под каменные своды и согретый восковым теплом свечей и горящего масла в лампадках. Покой и тень на смугло мерцающем лице священника. Ряса его понизу почти сливается со тьмой – мы подымаемся по узкой лестнице, и он мне показывает большую нишу в стене. В ней светло: на каменном пристолье – большой молитвенник, фиолетово-васильковые и алые туманятся на пергаменте заставки: от листа – желтовато-медовый радостный свет. Я начинаю читать молитвы. Рядом маленький толстый блокнотик, каждый лист тоже – с туманно-алой каймой по пергаменту. Сюда буду переписывать молитвы, начинаю перелистывать, но страницы слипаются, и блокнотик, как жевательная резинка, слипается, тянется в липкие нити, приставая к пальцам.
«Я не могу молиться», – говорю я священнику. Он же – как спит, в живом мерцающем сне… Сквозят тени, сизеют тени; бархатистые воздушные тени; цвета, как заснувшие, тихие; мысль тоже – цветной, вспугнутый и замерший сон, пойманный хитро в силок ума, – образы без лиц, мрачная синета …
А утро – обычное. В огороде раздвинул траву – приветно заблестели рассыпанные в паутине матовые капли прошедшего дождика. В обед пошёл за водой на колодец через кладбищенский ручей и дальше – на окраинную улицу. А по пути, навстречу, встретились похороны. Гнутый нос, как коковочка у клюшки, жалкий, покойницкий воск лица. Обратно с водой шёл – на дороге лапник. За каждой веточкой в мыслях возникала ёлочка. Лес. Вот чья-то душа и идет сейчас по такому темному лесу, переходит из этого света на тот…
Ночью, в глухое одинокое время проснешься после тусклого сновидения и начинаешь думать о смерти. И обнаруживаешь, что думаешь о смерти каждый день, никогда не забывая, только мысли эти, как под водой, как белые камни лежат на дне, и вот ночью становятся яснее. В цветной тревоге мира клином пролегла черная тень, и она всё растет, будто приближается величественная черно-сизая ночь – это мысль о смерти. Растет с каждым годом.