будь я в здравом уме, следовало бы обратить внимание: куда-то за черту города тянулся поток стариков и детей, проезжали телеги с убогим скарбом, плелись навьюченные ослики, и к обычному запаху грозненской пыли примешивался сладковатый и ядовитый запах дыма – во время одного из разведывательных налетов немцы бросили зажигательную бомбу в нефтяной резервуар, и вот уже третьи сутки над городом и днем и ночью стояло невысокое радужное зарево.
Вечером пошёл дождь. Лаяли собаки – безостановочно и надсадно.
В сотый раз я оглядел свою комнату: в центре стола красовался тыквенный пирог, цветы я расставил по всем углам и зажёг свечи.
Тогда ещё не было написано замечательное стихотворение Пастернака, ещё не пришла мода ужинать при свечах – просто свет в городе вырубали в девять часов вечера, а керосиновая лампа стоила на рынке целое состояние.
Я ходил по комнате и сочинял для Юли стихи.
В тот первый военный год я написал довольно много стихов, но черновики я все растерял, стихи позабыл, а вот эти две альбомные строфы почему-то запомнил:
Лают азиатские собаки,
Гром ночной играет вдалеке…
Мне б ходить в черкеске и папахе,
А не в этом глупом пиджаке!
Мне б кинжал у талии осиной
И коня – земную благодать,
Чтоб с тобою, с самою красивой,
На скаку желанье загадать!..
Еще задолго до двенадцати я услышал быстрый и тихий стук.
Как во многих южных домах, дверь моей комнаты открывалась прямо на улицу. Сначала, в дождливой темноте, которую не подсвечивало даже зарево пожара, я вовсе ничего не мог различить. Потом, вглядевшись, я увидел странное зрелище – двух оседланных лошадей.
– Что такое? – спросил я. – Кто?
– Тихо, – проговорил кто-то шёпотом, невысокая фигура в бурке отделилась от лошадей, и я узнал своего приятеля, поэта Арби Мамакаева, которого за буйный нрав называли чеченским Есениным. – Собирайся, Александр, поехали!
– Куда? – изумился я.
Арби притянул меня к себе за плечи и зашептал мне в самое лицо:
– У нас точные сведения… Немцы будут в Грозном через неделю… Ты чужой, ты еврей, ты дурацкие спектакли играл – тебя сразу повесят! А в горах мы тебя спрячем! Поехали!..
А я никуда не мог ехать – я ждал Юлю!
– Я не поеду, Арби, – сказал я.
– Ты совсем дурак? – грозно спросил меня Арби.
– Слушай, – попытался я найти компромисс. – Вот что: приезжай за мной утром.
– Ты совсем дурак! – уже утвердительно повторил Арби. – Я сейчас еле проехал… Патрули всюду… Ты поедешь?
– Нет, – сказал я.
Арби молча сплюнул, повернулся ко мне спиной и медленно, тихо увёл лошадей в темноту.
А Юля не пришла. А я под утро свалился в приступе жесточайшей лихорадки – у меня время от времени бывают такие непонятные приступы, которые не сумел разгадать ещё ни один врач.
Дня через два меня пришли проведать актёры нашего театра.
Они рассказали мне, что в ночь с девятнадцатого на двадцатое