т, он сумеет добраться до какого-нибудь села, чтобы через его жителей связаться с районным подпольем. Но даже в этом случае придется положиться на судьбу: ни с кем из местных он не знаком, а в голодную зиму объявленная за поимку партизана награда могла прельстить многих. Попасть к полицаям живым не хотелось: Илья знал, что может ждать его в плену.
Буря постепенно стихала: битумная темень туч рассыпалась в бесформенные комья, заполнявшая воздух снежная взвесь рыхлыми волнами осела на поверхность. Ударил мороз. Идти стало чуть легче. Он остановился и зубами стащил с руки твердую, как древесная кора, рукавицу, поправил съехавшую на глаза шапку, всмотрелся в горизонт. На фоне антрацитового неба был заметен тонкий белый росчерк. Удача! Через несколько часов столбик дыма привел его к маленькой потрепанной юрте, наполовину придавленной высоким сугробом. Странно было встретить одинокое жилище посреди гиблого простора, да и выглядело оно чрезвычайно убого: ветхий, почерневший от времени войлок местами содран, сквозь его рваные раны виднелись серые ромбы деревянного остова. Илья пригнулся к низкой дверце в лохмотьях отслоившейся краски и постучал.
В полутемном помещении было натоплено. Стояла вязкая тишина – лишь за войлочной стеной вновь бессильно взвыла метель. Спиной ко входу, у очага, одиноко сидела совсем молодая девушка. В отсветах пламени ее убранные в толстую косу смоляные волосы отливали всеми оттенками багрового.
Переступив порог, Илья стащил с головы покрытую ледяной коркой ушанку и молча замер, парализованный волной согретого огнем воздуха, ударившего в обмороженное лицо. Хозяйка обернулась, увидела нежданного гостя и мягко кивнула Илье, словно старому знакомому. Быстро поднявшись, она с улыбкой шагнула к нему навстречу, протягивая пиалу с дымящимся чаем.
Последним, что почувствовал Илья перед нахлынувшей темнотой, стало сладкое ощущение домашнего уюта – он был счастлив наконец-то очутиться там, куда стремился так долго, кажется, всю свою жизнь…
Нетленный
Ехать в Степной было настоящей пыткой. Нежный зад особоуполномоченного Степана Ильича не привык к оврагоподобным колдобинам, которые в изобилии встречались на этом пыльном ответвлении астраханского тракта. Внезапное появление пульсирующей головной боли – закономерного последствия безудержного гостеприимства местного воеводы – в сочетании с дорожной тряской быстро вывело организм из с трудом стабилизированного при пробуждении состояния. Громогласный окрик заставил водителя в папахе с васильковым верхом резко съехать на желтую обочину, из-за чего машину окутало вихрем из песка и засохших травинок.
Вывалившийся с заднего сиденья пассажир громко опустошил нутро и, вытирая красную физиономию пахучим пучком полыни, заполз обратно в мягкую утробу огромного китайского самохода, замершего посреди бескрайней равнины словно рисовое зернышко, белеющее на поверхности пригоревшей сковороды. Стараниями хлебосольного хозяина вчерашний ужин перетек в ранний завтрак, и теперь Степан Ильич извергал из себя съеденное вместе с потоком матерных слов, в которых упоминание бога смешалось с ненавистью к астраханской самогонке, икре и гребаным нехристям, заставившим его бросить в столице опричные дела и ехать в эту сухую глушь, жить в которой брезгуют даже деревья. Затянутая в кожаный плащ туша Степана Ильича, распространяя кислый запах, слизнем растеклась на заднем сиденье. Тяжелый пинок свежезабрызганного сапога по спинке водительского кресла был безошибочно опознан как команда продолжать движение.
Через двести семьдесят верст, совершив еще пять таких остановок, машина оказалась в столице буддийской автономии. Голова перестала болеть, и к Степану Ильичу вернулась возможность думать о чем-то кроме собственного самочувствия. Прикладываясь к бутылке теплого кваса, он крутил головой, оценивая изменения, произошедшие в городе со времени его последнего визита. Минуя в сумерках каждую из восьми въездных арок, украшенных многоярусными крышами и пульсирующими неоном вертикальными надписями на старомонгольском, Степан Ильич в очередной раз пытался угадать значение этих орнаментоподобных посланий. Конечно же, в соответствии с установленными правилами туземная письменность всегда дублировалась специальными табличками на русском и китайском, но поскольку переводы не были снабжены подсветкой, в это время суток их мог прочитать только любопытный пешеход, затерявшийся на городской окраине с фонариком в руке. Впрочем, изложение этих фраз на кириллице мало чем помогло бы Степану Ильичу: смысл мантр практически всегда непостижим для непосвященных, воспринимающих их как непонятный набор слов.
Как только пыльный самоход затормозил перед дверьми администрации Гурхан Ламы, из него выскочила подтянутая коренастая фигура, ничем не напоминающая вонявшую перегаром куклу, которая с помощью дворника была загружена в салон китайского монстра в Астрахани. Привычным движением Степан Ильич поправил скрипучую портупею, оглядел медную в зеленых потеках табличку «Ламайское Духовное Правление», нахмурился и вошел в здание. Громыхая подкованными сапогами, он быстро шагал по знакомому коридору, распугивая припозднившихся послушников, стремившихся испариться с его пути: в народе хорошо знали, кому по уставу положены