и договаривались, в восемь, – по крайней мере в это время мы сели за стол и принялись клевать хлеб с маслом, пока не подали отбивные, каковое великое событие состоялось примерно в половине девятого. Мы попытались жалобно воззвать к слонявшимся вокруг официантам, которые успокаивающим тоном сообщали нам, что «они уже идут, сэр», – тогда мы выразили решительный протест, и они стали говорить, что «они уже идут, сэр», более оскорбленным тоном; после всех этих призывов они удалялись в свои норы и прятались за буфетами и крышками для блюд, а отбивные все так же не появлялись. Мы пришли к общему мнению, что из всех добродетелей, которые может продемонстрировать официант, застенчивость и склонность к уединению менее всего желательны. Затем я сделал два грандиозных предложения, оба из которых были отвергнуты при первом же чтении: первое, что нам следует встать из-за стола и отказаться платить за отбивные, а второе, что мне следует найти хозяина и подать официальную жалобу на всех официантов, что наверняка вызвало бы если не появление отбивных, то, по крайней мере, грандиозный скандал.
Однако к девяти часам мы оказались на борту парома, и после того, как на него загрузили содержимое двух поездов и на палубе возникла весьма удачная копия великой пирамиды, к каковому замечательному сооружению мы с гордостью присовокупили пару чемоданов, корабль отчалил. Перо отказывается описывать страдания некоторых из пассажиров в течение нашего девяностоминутного путешествия: мои собственные переживания вылились в мысль о том, что я платил свои деньги явно не за это. Большую часть пути лил сильный дождь, что создавало ощущение уюта в нашей отдельной каюте (мы были достаточно расточительны, чтобы на нее потратиться); мы находились в укрытии и в то же время на воздухе, поскольку каюта располагалась на палубе. Мы высадились в Кале и оказались в толпе дружелюбных аборигенов, предлагавших всевозможные услуги и советы: на все подобные замечания я отвечал одним простым словом: «Non!» Вероятно, оно было не всегда уместно в строгом своем смысле, однако соответствовало задаче от них избавиться; постепенно они отстали от меня, эхом повторяя «Non!» с различными интонациями, в которых явно чувствовалась одна общая нота – отвращение. После того как Лиддон уладил вопрос с багажом и прочими делами, мы совершили прогулку по рыночной площади, которая была бела от женских шляпок и полна пронзительной трескотни их владелиц…
Поездка в Брюссель была пресной и монотонной; единственными архитектурными сооружениями на нашем пути, стоящими упоминания, были башня св. Омера и Турнейский собор с его пятью шпилями. На участке от Лилля до Турнея мы ехали вместе с одной семьей; у них было две девочки – шести и четырех лет, причем младшая на протяжении всего пути практически не закрывала рта. Я сделал набросок этого маленького создания; семья подвергла портрет пристальному изучению, а модель без всяких околичностей высказала свое собственное мнение (надеюсь, благосклонное). Когда они покидали вагон, мать снова послала ее к нам, чтобы она пожелала нам «Bon soir», а мы поцеловали ее на прощание.
В Бландене, на бельгийской границе, наш багаж вывалили из поезда, осмотрели, – точнее даже, заглянули в него одним глазом, и снова забросили обратно, и ничего за это не взяли, – это был первый осмотр в моей жизни, который я прошел совершенно бесплатно.
Затем до Брюсселя с немецкими попутчиками. Основным моментом, который я отметил в окружающем пейзаже, было то, как посажены деревья – ровными рядами на протяжении многих миль; поскольку, как правило, все они наклонялись в одну сторону, то казались мне длинными колоннами уставших солдат, шагающих по равнине: некоторые были выстроены в каре, иные застыли по стойке «смирно», но большинство безнадежно брели вперед, сгибаясь на своем пути, словно под грузом призрачных вещмешков.
В Брюсселе мы разместились в «Отеле Бельвю» и после легкого ужина, «très-simple»[1] и, соответственно, состоящего всего из семи блюд, мы вышли прогуляться и, услышав музыку, игравшую в городском саду, завернули туда: там мы просидели около часа, слушая замечательный оркестр, в окружении сотен людей, сидевших за маленькими столиками среди деревьев под ярким светом фонарей.
14 июля (вскр.). В десять часов мы пошли в церковь Сен-Тюдюль, самую красивую в Брюсселе. Мне там не очень понравилось, потому что, хотя можно было бы принять участие в большей части церемонии, если бы что-нибудь можно было расслышать, расслышать удалось всего пару слов; кроме того, как правило, происходили одновременно две вещи: хор пел гимны и т. п., в то время как священник продолжал, совершенно независимо, вести свою часть службы, – и вся масса священнослужителей и проч. постоянно небольшими процессиями подходили к алтарю, буквально на секунду (ничтожно мало для молитвы или иного религиозного действа) преклоняли пред ним колена и снова возвращались на свои места. Внимание к основным моментам службы привлекалось посредством пронзительного звона, который заглушал все остальные звуки. Некоторые из стоявших рядом с нами прихожан молились отстраненно, словно сами по себе (находившийся рядом со мной мужчина, стоя на коленях прямо на каменном полу, поскольку скамейки не было, шептал молитвенные слова, перебирая