в сторону. Марина аккуратно отклеила скотч и запустив руку под лежавшую сверху тряпку, вытащила черную маску с искаженным ртом и пустыми глазницами. В первый момент, со страха, она чуть не выронила ее, но потом испуг прошел – маска была похожа на африканские, которые показывали по телевизору, а хозяева квартиры и ездили, в основном, в Африку.
Марина поставила маску на сервант и отошла, пытаясь представить негра в набедренной повязке с кольцом в носу и пасущееся неподалеку бесчисленное стадо зебр. Картинка получилась настолько яркой, что Марина подумала: …Где я, и где та Африка, а, вот, поди ж! Эту штуку мы оба держали в руках. На ней остались следы его рук и моих… Наверное, не мысли и не идеи, а, именно, вещи делают мир единым!.. Теперь я понимаю коллекционеров; тоже буду что-нибудь собирать, когда появятся лишние деньги, – погладила маску, чувствуя пальцами гладкое сухое дерево, – у них же нет станков – как они ее так отполировали?.. Может, тысячи рук гладили ее?..
В детстве у Марины тоже была маска, только в виде лисьей мордочки, и сделанная из папье-маше; к ней еще прилагался костюм с рыжей бахромой на проволочном хвосте. Жаль, что ей так и не довелось никуда сходить в такой красоте – перед самым праздником «лиса» решила поохотиться в настоящем курятнике на настоящих кур и нечаянно зацепилась за гвоздь.
Мать не оценила перевоплощений дочери и сходу объявила, что к вещам надо относиться бережно, а посему поход на новогодний утренник отменяется. Правда, это был не самый плохой вариант наказания – гораздо хуже дело обстояло, например, с уроками математики. Остальные учителя, зная, что девочку сильно ругают за плохие отметки, старались всегда натягивать ей четверки, и только стерва-математичка упорно лепила трояки с парами. Даже сейчас Марина не понимала, чем не угодила этой крашеной блондинке с тонкими губами, а тогда просто ненавидела ее. После школы ведь подружки сразу отправлялись гулять, а у нее мать сначала проверяла дневник, и, если там оказывалась даже тройка, ставила ее в угол, заставляла одной рукой спустить трусы, а другой держать задранную юбку, и стегала хворостиной, оставляя на голой попе долго нывшие потом, ярко красные дорожки; при этом она приговаривала: – Я тебя заставлю учиться!.. И ведь действительно-таки заставила – математику Марина учила не на «пять», а на «семь»! Только тогда математичка наконец стала ставить четверки, и мать перестала ее сечь, но Марина не расслаблялась до самого выпускного вечера, так как понимала – стоит сорваться, и она, уже взрослая девица, окажется в том же углу, со всем вытекающим отсюда продолжением…
Впрочем, все эти воспоминания давно перестали волновать Марину настолько, чтоб вызвать стыд или обиду – они просто остались неприятной частью канувшего в Лету «поселкового» отрезка жизни, а теперь у нее совсем другая жизнь.
Марина остановилась перед зеркалом, приставив себе огромную черную голову, но та сразу сделала ее похожей на уродливого злобного карлика; такой облик ей не понравился, и она