как взгляд кинокамеры: на все и даже на себя. В результате остается почти бесконечная лента, сгорающая в миг разлучения души с телом. Есть огромный глаз, все видящий, все слышащий, все пропускающий через себя – и непрерывающаяся лента. Все, что происходит, – только картинки, следующие друг за другом, быстро мелькающие. Они живут одно мгновение, и какое дело до них глазу? В течение жизни можно снять несколько миллионов кинофильмов, которые увидит лишь единственный глаз.
Тринадцать кедров на одинокой горе. Мальчики распятые на кедрах, ослепшие от солнца. Горла их пересохли, губы их онемели и одеревенели языки. Под солнцем, а ночью – под взглядами жадных нетопырей, под вздохами ветра.
Распятые навек – не умирают. Луна вливает в них по ночам небывалые силы, чтобы выжить им днем.
И не смеют летучие твари приблизиться к мальчикам распятым. И ветры ледяные остывают.
Только черный горбун изредка наведывается к тринадцати своим кедрам и, взглянув вверх, быстро уходит.
И по дороге, что идет под горою с кедрами, раз в год проезжает в дальние селения сборщик податей на арбе, запряженной ослами. И обратно – через день, задрав голову кверху, к кедрам.
Так всегда.
Уже не было места, куда ступить. Все было заполнено омарами. В кроватке лежал младенец. Родители в страхе убежали, забыв о нем. Омары растерзали маленькое тельце в клочья, но крови на фоне их панцырей не было видно. Уже им становилось тесно, и они клешнями перекусывали друг друга пополам.
Снова в кроватке лежал младенец, но никаких омаров вокруг не было. Они либо ушли, либо еще не приходили.
Зазвонил телефон, кто-то снял трубку, и оттуда вывалилось чье-то ухо.
Дом медленно заполнялся огромными омарами.
В комнате стало темно, и поэтому в дверях появился слуга в коричневой куртке, держа в одной руке тяжелый бронзовый шандал с горящими свечами, а в другой – большое серебряное блюдо с красным вареным омаром. Бесконечный стол устремлялся вглубь комнаты, а в углу, за мольбертом, восседал Снейдерс. Он голодал уже седьмой день, а стол ломился от всевозможных изысканных яств. Но новый натюрморт никак у него не получался. Он со сладострастием выписывал каждый предмет, предвкушая грядущее наслаждение; и когда эскиз был готов, он с жадностью хищника набрасывался на позировавшие ему фрукты и овощи, омаров и ветчину, угрей и лебедей и в один момент уничтожал все. Потом несколько недель его мучили страшные боли в животе, и тогда он начинал писать как Иероним Босх. Во снах, уже сливавшихся с явью, желудочные боли приобретали вещественный облик и преследовали его в виде уродов, уродищ и уродцев. Но запечатлев все свои бреды на холсте, он, по прошествии болезни, уничтожал все, уже маслом написанное, и возвращался к милым сердцу натюрмортам. Он не умел изображать людей и, когда в его овощной лавке должна была появиться нежданная посетительница, просил написать ее кого-нибудь из своих друзей.
Дом медленно заполнялся огромными омарами, но Снейдерс не замечал