«к себе». Приученный дома вставать с солнышком, он пробуждался с теми же благотворно заполняющими сознание мыслями, с которыми и засыпал. Он строил планы работ, в которых назревала необходимость, и испытывал безотчетное удовольствие, исполняя намеченное и думая о том, чем займется завтра. Занятость рук и мыслей погружала в забытье, столь же целительное в его положении, как и сон. И только вечерами, повозившись и устав, он садился с баяном на свой топчан с тюфяком и заводил что-нибудь пронзительное – такое, как полонез Огинского или «Русский вальс» Шостаковича. Ему было горько и хорошо. И неудержимо текли слезы.
Когда о баяне прознало руководство, Сашку стали привлекать к разучиванию песен, которые намечалось хватить к случаю всей колонией или отдельным отрядом. С огромным голосистым баяном на груди он становился посреди каре на плацу, принявшем весь коллектив, и, притопывая косолапой ступней, затягивал:
Орленок, орленок, взлети выше солнца
И степи с высот огляди!
Навеки умолкли веселые хлопцы,
В живых я остался один.
Песню разучивали к приезду в колонию автора – Шведова, но рвалась она из мальчишеских гортаней на разрыв души, и так же пел и сам Сашка, счастливый в эти минуты, безупречно берущий ноты на кнопках и выдающий безбожную фальшь голосом.
Песни, подбираемые Аркашей, все как одна так же пронизывали пацана насквозь, как и музыка, которую он играл себе одному.
Люди мира, на минуту встаньте,
Слушайте, слушайте, гудит со всех сторон!
Это раздается в Бухенвальде
Колокольный звон, колокольный звон!
Это горланил, не жалея сердец и глядя на Сашку, терзающего баян, четвертый отряд.
А с первым отрядом пелось:
Была бы наша Родина богатой и счастливою,
А выше счастья Родины нет в мире ничего!
В отместку за умиление, возникающее под хоровой ор на лице исполнителя, а также за его работу, которую вся без исключения пацанва считала почему-то откровенным валянием дурака, Сашку прозвали Придурком.
Шло время, он окончил десятый класс, получил аттестат и совсем потерял связь с отделением, в котором числился, потому как без школы и кормиться стал отдельно. И вот уже многие из попавших в колонию позже него толком не могли сказать, кто он – такой же воспитанник, как и они, или кто-то из персонала.
Отец не пропускал дни разрешенных свиданий и общие, на праздники, родительские дни. Но он, отец, скрывая, тяготился этими встречами, в упор кричавшими о его вине, отчего и Сашка испытывал во время свиданий с Федором Петровичем нечто угнетающее. Зато, узнавая о новинках, таких как, к примеру, придуманный в Израиле капельный полив, или лампы, дающие свет, сходный по свойствам с солнечным, отец с позволения Аркаши заявлялся внедрять новшество, и тогда в слаженной совместной работе проступало, делалось ощутимым родство отца с сыном, и они оба упивались этими днями, ни слова не говоря о том, что