кто, вроде бы, играет на его стороне, – отец Павел снова взглянул на меня. – Но что на счет тебя? Думаешь о том, чтобы простить обидчика?
– Простить кого-то из них?! – я так и вскипел. – Ни за что! Никогда этого не будет!
Он едва заметно улыбнулся, встал из-за стола и поставил незаконченную работу на деревянную подставку, чтобы она просушилась к завтрашнему дню.
– Да… – сказал он задумчиво. – Прощение – это долгий процесс, иногда – дело всей жизни. Непросто это – изжить обиду в себе. А это сделать необходимо, потому что она каждый день отравляет тело и разум. Только стоит вспомнить об обидчике – все, нет настроения, голова болит, и все тело трясется от негодования. Снова поднимается эта гуща, что, кажется, залегла на дно души. Стоит только шевельнуть – она поднимается, затмевает темной пеленой глаза и сердце. И все тело горит от злости! От этого болезни разные зарождаются. Так что прощать надо. Но начало этого пути – в самом желании простить.
– Оно у меня отсутствует, – оборвал я его.
Отец Павел пожал плечами, мол, «как знаешь», и снова подошел к столу.
– Ловко у вас получается, – хмыкнул я, глядя, как солнце отсвечивает в золотых нимбах святых на готовых работах.
– Годы практики, – сказал монах, убирая краски. – Если будет желание рисовать, приходи…
За спиной скрипнула дверь, и я услышал голос Владимира.
– А, вот ты где, Матвей. Я уж думал, ты устал от наших скромных монастырских харчей и укатил в аэропорт, – ему с трудом удалось сдержать улыбку.
– Шутник, – скривился я.
– Кстати, о харчах, – отец Павел нам скромно улыбнулся. – Я как раз иду в трапезную. А вы?
– Мы тоже, – кивнул Владимир, выкатывая коляску в общий коридор.
– После обеда уеду в семинарию на занятия. Вдруг кто спрашивать будет.
Так втроем мы и направились к трапезной. После молитвы настоятель разрешил всем приступить к еде. Один из послушников начал читать житие Якова Рассечного. У меня еда чуть ли не застревала в горле, когда он смаковал моменты пыток и мучений, описанные в красках: как мученику резали один за другим пальцы рук, потом – ног. Так постепенно бедняга Яков был превращен в подобие «лишенного веток дерева»…
– Лучше бы включили спокойную музыку или вообще ели в тишине! Зачем страху нагонять? – буркнул я.
Мне никто не ответил. Владимир молча кормил меня супом из сушеных белых грибов, картофеля и жареного лука, и давал откусить серый хлеб с хрустящей горбушкой. Пока я жевал, он ел сам.
– Нет, Христос мой, ни ног, чтобы преклонить колени пред Тобою, – бубнил послушник. – Нет рук, чтобы воздеть их на молитве. Ничего нет, только язык, исповедующийся имени Твоему.
– Я наелся, – объявил я хмуро Владимиру. – Может, уже уйдем отсюда?
– Нельзя, ты же знаешь, – он все еще пил чай. – Когда настоятель разрешит закончить трапезу, тогда и пойдем. Ты лучше послушай, что послушник читает.
– Да