а непокойная кровь бурлила. На первой же стоянке у Маркизских островов подружился он с тамошним вождем. Однако же дикарь графу не пара, вот и вышло у них странное приятельство. Толстой приручил вождя, что твою собачку, на потеху сослуживцам. Кинет щепочку в море: «Пиль! Апорт!» Его дикарское величество бросается за ней в воду да ловит зубами. Право, недостойно выходило. Тут новая блажь – тело того вождя сплошь покрывали татуировки. Вот и Федор Иванович, на друга своего подневольного глядя, велел местным разрисовать всю свою молодую особу. Так и появились на руках русского графа змеи да узоры, а на груди – громадная пестрая птица в кольце. Забегая вперед, скажу, что много лет спустя, уже в московских салонах, Толстой будет приводить в смущение дам, разоблачаясь до пояса – дабы усладить взоры собравшихся «телесными картинами».
Так-то и бедокурил граф – то в пределах приличий, а чаще и сверх них, но однажды переступил уже все границы. В одной из гаваней не удержался и приобрел орангутаншу. Поиграл с ней некоторое время, а после измыслил проказу: когда Крузенштерн отсутствовал на корабле, затащил рыжую приятельницу в капитанскую каюту, открыл тетради с записями, сверху положил лист чистой бумаги и на глазах у обезьяны стал марать и поливать чернилами белый лист. Обезьяна старательно училась безобразию, а когда Толстой вышел из каюты, орангутанша, оставшись без присмотра, столь усердно стала подражать хозяину, что совершенно уничтожила записки Крузенштерна.
Тут уже ангельскому терпению капитана совершенно пришел конец. Крузенштерн записал в вахтенном журнале, что Федор Толстой на Камчатке «Оставил корабль и отправился в Петербург сухим путем». А сам, словно старинный пират, велел ссадить бузотера вместе с его проказливой обезьяной на голый берег.
Здесь я позволю себе некоторую долю фантазии и представлю, как Федор Иванович беззаботно машет шляпой уходящему фрегату и, под руку с обезьяной идет по камчатскому берегу. И появляется в моей повести та самая воображаемая цепочка следов, которой сегодняшним утром вторил и я.
В скором времени оказался граф на острове Ситка у берегов Аляски. Увы, на деле я не смог раздобыть достоверных сведений о том, как и отчего это произошло. Равно как и не могу сказать, что сталось с той орангутаншей. Ведь ежели иметь глупость слушать московские сплетни той поры, то можно доподлинно узнать, что Толстой женился на своей дикой подруге – ах нет, бросьте, он ее там же, на Камчатке, и съел. Воистину, праздный ум рождает хилых уродцев.
О жизни Толстого на Ситке остается судить лишь по его рассказам, которыми он по возвращению в Москву охотно снабжал доверчивый свет. По его словам выходило, что он повстречался с туземным племенем тлинкитов. Рядился в их одежды, ходил с ними бить зверя копьем и скоро так очаровал новых соплеменников, что они пожелали сделать Федора Ивановича своим вождем.
К счастью для дикарей, к острову прибыл