а подлинность давно истаяла в дыму.
Заратустра отходит от экрана, где "Мисс ИИ" улыбается без души. Маркс был прав: товар скрывает труд, но в нищепанке он скрывает даже себя. "Метавселенная" и её аватары – это фетишизм без основы, где капитал танцует на костях реальности. Ветряки гудят вдали, фабрики дымят, но сверхчеловек не родился – его место заняла голограмма, что продаёт мечты, пока человек копает землю старой лопатой. Это нищепанк: мир, где технологии служат не человеку, а фетишу, что сияет ярче, чем угасающий свет истины.
Заратустра идёт прочь от мерцающих аватаров "Мисс ИИ", оставляя за спиной фабрики, что дымят ради прибыли, и виртуальные миражи, что питаются фетишами капитала. Его шаги тяжелеют – не от усталости, а от тоски: мир, что он видит, не тот, где сверхчеловек мог бы обрести форму, где киберпанк бросал вызов судьбе, где труд Маркса мог бы стать революцией. Это мир нищепанка, где техника, некогда обещавшая открыть горизонты бытия, обернулась ширмой, скрывающей человека от самого себя. Здесь голос Мартина Хайдеггера звучит как эхо в пустоте: его "бытие-в-мире" – не танец с миром, а плен в лабиринте технологий, что гудят, светятся, крутятся, но не раскрывают, а закрывают, оставляя Заратустру в тени утраченной подлинности.
В "Вопросе о технике" Хайдеггер говорил, что техника – это не просто инструмент, а способ, которым человек встречается с миром. Для него "бытие-в-мире" – это Dasein, присутствие, где человек не отделён от природы, а живёт в ней, открывая её через заботу. Старинный плотник, что рубит дерево топором, или мельник, что ставит колесо под поток реки, – они не просто используют вещи, они раскрывают бытие: дерево становится столом, вода – движением, мир – домом. Техника в этом смысле – поэзия, "ποίησις", как называл её Хайдеггер, акт творения, что выводит скрытое на свет.
Заратустра мог бы узнать в этом отголосок своей мечты о сверхчеловеке. Его воля к власти требовала не господства над миром, а слияния с ним, создания ценностей через встречу с бытием. Техника, в видении Хайдеггера, могла бы стать мостом: топор в руках – это не только труд, но и разговор с лесом, колесо мельницы – не только энергия, но и танец с рекой. В таком мире сверхчеловек был бы не завоевателем, а созидателем, чья сила – в гармонии с сущим, в раскрытии его тайн через технику, что служит человеку как часть его бытия.
Но Заратустра смотрит на мир нищепанка и видит иное. Ветряные турбины, что режут небо своими лопастями, не танцуют с ветром – они подчиняют его, качая энергию не для поэзии бытия, а для поддержания унылого настоящего: чтобы экраны светились, чтобы холодильники гудели. Угольные ТЭС, что дымят на горизонте, не раскрывают землю – они выжигают её, превращая уголь в электричество, что питает не дома, а симулякры. Техника перестала быть мостом к миру – она стала ширмой, за которой человек прячется от себя, от своей заботы, от своего Dasein.
Хайдеггер предупреждал о "Gestell" – "поставе", современной технике, что не раскрывает, а ставит природу перед человеком как ресурс, как склад, что можно